– Успокоился, – кивнула Ленка, по-прежнему не замечая ехидства Николая Николаевича.
«Понимаешь, – говорит он мне, – я подумал, что ребята мне не поверят, если я сейчас сразу сознаюсь. Скажут, что я просто тебя выручаю. Их надо подготовить. Лучше я сделаю это без тебя. – Он посмотрел на меня. – А ты как думаешь?»
– Ну-ну! – сказал Николай Николаевич. – Это уже совсем интересно. Что же ты ему ответила?
– Я думаю, как ты! – сказала я.
– Остроумный ответ, – сказал Николай Николаевич. – Ну а он-то что?
– Он был тихий-тихий. Спокойный-спокойный… По-моему, ему здорово понравились мои слова. А меня это тогда очень обрадовало – значит, я снова, в который раз, помогла ему.
– Ничего себе – тихий-тихий! – вдруг возмутился Николай Николаевич. – Тебя, понимаешь, бьют, колошматят, а он – молчок?!
Он так был возмущен, что даже вскочил, пробежался по комнате и застонал.
– А чего ты хохочешь? – Ленка внимательно посмотрела на Николая Николаевича.
– Я хохочу?! – ответил Николай Николаевич. – Я рыдаю, к твоему сведению. Какой тихий… Тишайший мальчик!.. Паинька! Да за ним нужен глаз да глаз. Я это чувствую! А то он, того и гляди, горло перережет.
– Ты меня осуждаешь за то, что я пожалела Димку, потому что он… предатель? – спросила Ленка.
– Прощать – пожалуйста!.. Но не предателей, – ответил Николай Николаевич. – Лично я не люблю подлецов.
– Ты же сам говорил, что надо быть милосердным! – защищалась Ленка.
– Говорил! Говорил! – снова закричал Николай Николаевич. – И никогда от этого не откажусь! Но ты считаешь себя милосердной только потому, что пожалела подлеца?.. Это же смешно!
– Он не подлец! Не подлец! Он тогда еще не был подлецом!.. – ответила Ленка и перешла на шепот: – Я в тот момент не могла иначе… Я рада, что помогла ему…
– А чего же ты тогда уезжаешь? – спросил Николай Николаевич.
Ленка посмотрела на него, как мышь, загнанная в угол.
Но Николай Николаевич так разошелся, что уже не мог остановиться:
– Да никакая ты не милосердная! Ты только Димке все прощаешь… А остальным?..
– Остальные вредные! – крикнула Ленка. – Злые! Они волки и лисы – вот кто они такие! Если бы не они, он бы давно сознался.
– А я не верю, что в вашем классе все вредные! – сказал Николай Николаевич. – Быть этого не может.
– Не веришь? – Ленка с остервенением посмотрела на Николая Николаевича.
– Не верю! – твердо ответил тот.
Теперь они стояли друг против друга, оба с горящими от гнева глазами, словно собирались драться. Николай Николаевич наступал на Ленку, а та отступала, пока не уперлась спиной в стенку, – дедушка ей не верил, и это ее потрясло!
– Не веришь? – тихо переспросила она и подняла на него глаза, еще надеясь, что не найдет в его лице подтверждения тех слов, которые он произнес.
Николай Николаевич в отчаянии помотал головой: «Не верю», хотя готов уже был отказаться от своих слов из жалости к ней. А с другой стороны, что ему было делать? Поддакивать ей во всем? А до чего это бы ее довело? Еще побежала бы к этому маленькому мерзавцу и простила его! Вот именно, поддакивать тоже нельзя – должна быть четкая позиция. И вообще, что такое «поддакивать» – это же угодничество?.. Нет, такое не в его правилах.
– Они все, гады, на одно лицо! – закричала Ленка. – Ты в этом скоро убедишься!
– Никогда не поверю! – Глаза Николая Николаевича стали жесткими и холодными, а шрам на щеке вспыхнул ослепительной белой полосой. – Никогда!
– Ты с ними заодно! Никого не знаешь – и уже против меня! – вся сжалась в комочек Ленка. – Не хочу тебя видеть!.. Уеду! Уеду! – И бросилась бежать.
Николай Николаевич рванулся за нею и схватил ее плечо. Думал, она начнет вырываться, а она повернулась к нему, и лицо ее, которое только что было в яростном огне, стало детским, прекрасным, будто ей всего лет восемь. Только в глазах происходила мученическая работа – она что-то усиленно соображала.
– Ну давай успокоимся. – Николай Николаевич нежно прижал ее к груди, ощупал теплый затылок. – Ты же у нас молодец! – Провел рукой по тоненькой шее, и это больно ударило его. Шея у нее была просто прутик, соломинка. – Сядем… – Он потянул за собой упирающуюся Ленку и усадил ее на диван. – И ты мне все по порядку расскажешь дальше. Обещаю не перебивать тебя, а то на самом деле я сделаю какие-нибудь преждевременные выводы… – Он обнял ее, положив ладонь на острую косточку ее плеча, и крепко сжал. – Хотя я от своих слов и не отказываюсь.
Ленка молчала.
– Знаешь, пожалуй, я поставлю чайник. – Николай Николаевич встал. – Выпьем чаю. Как говорит одна моя знакомая, очень веселая старушка: «Замечаю, что от чаю много пользы получаю!»
Но Ленка твердо остановила его:
– Не хочу чаю!
Николай Николаевич посмотрел на нее.
– И рассказывать больше не буду. – И вышла в соседнюю комнату.
А Николай Николаевич, при всем печальном своем настроении, подумал про Ленку, что она необыкновенный человек – какая страсть, какая тяга к справедливости. Как он ее во многом понимал! Действительно, они два сапога пара. И смутился: ему стало неловко, что он так думал о самом себе.
Правда, радовался Николай Николаевич раньше времени. Ленка хоть и не убежала из дому, хоть и сказала с ним несколько слов после их бурного спора, но потом забралась с ногами на диван, забилась в угол и замолчала надолго.
Николай Николаевич шутил, заигрывал с ней, рассказывал разные смешные истории – ничего не помогало. Ленка молчала. Тогда он тяжело вздохнул, надел рабочую куртку и принялся за повседневные дела, считая, что в работе и настроение наладится.
Николай Николаевич принес со двора охапку дров и бросил их с размаху на пол, чего никогда раньше не делал. Поленья загрохотали, падая друг на друга, и разорвали на мгновение неестественно тягостную тишину.
Но и тут Ленка промолчала.
Он развел огонь, так что жар уходил пылающим столбом вверх. «Унтермарк», круглая печь, обтянутая железом, крашенным в черный цвет, стоявшая от пола до потолка, трещала и дрожала от полыхающего в ней огня. И Николаю Николаевичу казалось, что этот раскаленный звенящий столб может рвануть ввысь, пробить потолок и уйти в небо космической ракетой. Может быть, эта ракета унесет Ленкину печаль к вечным звездам, к туманной луне, к ясному солнцу?..
Но ничего такого не произошло.
И чуда не случилось. Огонь в печи потихоньку затухал, играя сначала ярко-красными, а потом мерцающе-синими углями.
Николай Николаевич в совершенной растерянности развел руками. Непонятно было, что же делать с Ленкиной печалью?
