Познакомившись с Владимиром Васильевичем, я понял, что такое «свободный художник». Для него не существовало никаких запретов. Он писал то, что ему казалось интересным, проблемным и вызывало в нем творческий восторг. Он научил меня понимать и любить живопись. Мир, в котором я жил, преобразился. Теперь в нем полнокровно присутствовало новое, яркое искусство, которое делало этот мир не линейным, а многогранным.
Виталий Валентинович Бианки, мой второй учитель, был колоритной фигурой. Фамилию он унаследовал от предков, которые были выходцами из Италии. В России до революции он закончил Пажеский корпус, служил при императорском дворе. После революции стал писателем-натуралистом. Писал блестящие рассказы для детей о животных, о природе. Ему не было равных в этом жанре! А еще он любил открывать талант в других людях, способен был по нескольку раз бескорыстно перепечатывать рассказы молодых только для того, чтобы помочь одаренному человеку.
Когда я вновь стал сочинять, то стал писать только рассказы и повести для детей, мне хотелось писать именно это. К тому же у меня была определенная идейная установка. Все мои герои-дети были хорошие люди, а жизнь им портили взрослые — родители, учителя и прочие. Они часто их не понимали, наказывали, не умели прощать случайные проступки. Это продолжалось довольно долго, пока я не стал приглядываться к своим героям-детям более пристально. И обнаружил в них массу недостатков. Оказалось, что они бывают отъявленными лжецами, людьми, не умеющими держать данное слово, бывают даже предателями. Тут дело приняло совсем другой оборот. Я понял, что в литературе нельзя искусственным образом уйти от правды. И тогда я написал повесть «Чучело».
Завязка этой истории пришла ко мне из жизни. Я так привык к своим героям, что они стали для меня живыми людьми. Я просыпался и сразу попадал в их компанию, они окружали меня, не давая мне передыху ни на минуту. Больше всех, конечно, я полюбил Ленку Бессольцеву, удивительное создание — и по любви, и по смелости, и по самопожертвованию. Вот истинно Божий человек. Именно из-за нее мне захотелось позже написать вторую повесть — «Чучело-2, или Игра мотыльков». Когда вы будете ее читать, то поймете, что главная героиня, Зойка Смирнова, обладает теми же замечательными чертами характера, что и Ленка Бессольцева.
В. Железников
Чучело-2,
или
игра мотыльков
Галине Алексеевне Арбузовой
Первая часть
1
Город накрыт густым слоем дыма. Его можно резать ножом, как студень. Он лежит серой пленкой на снегу, оседает на окнах, проникает в легкие, всасывается вместе с кровью в мозг. Необъяснимое чувство тревоги и тоски постепенно охватывает каждого, кто попадает сюда впервые.
Но все же люди тут рождаются, живут, хотя и умирают раньше срока.
2
Ну что можно рассказать о Зойкиной любви, то есть о моей? Славная была любовь, с другой стороны — совсем не легкая. Это теперь она мне такой кажется, а тогда я чуть концы не отдала. Меня учили: вырастешь — смеяться над собой будешь, вот дурочка, как мучилась и страдала! И из-за чего?! А я выросла, а не смеюсь.
Глазастая говорила: «Ты не вовремя родилась, тебе бы в девятнадцатый, там умирали от любви, стрелялись на дуэлях — и все это уважали». А я так скажу: все мы родились не вовремя.
Эти мои придурочные записки для ныне живущих компьютерных обормотиков, тем, которым двенадцать или четырнадцать, а может, и вовсе восемь или девять, чтобы они похохотали над нами. С тех пор прошло много времени, поэтому иногда мои рассказы начинаются словами: «В ту пору…» — чтобы умные обормотики не перепутали их со своим славным временем.
3
Значит, в ту пору… Стою. Жду. Перед глазами дверь, из которой должен выйти Костя. Я — чокнутая. Это точно. Могу его ждать и час, и два, и десять. Мне бы только знать, что я не зря жду, что увижу его.
А когда увижу — балдею. Улыбаюсь. У меня просветление, когда он передо мной. Лизок, его мамаша, говорит, что я недоделанная, потому что росла без матери. Однажды вечером, когда я была годовалая, мама моя ушла в магазин и не вернулась. Степаныч в милицию, в больницу. Нигде ее не было. Потом объявилась с одним алкашом и исчезла навсегда. Так что я полуброшенная, росла без материнской ласки. Лизок меня наставляет, хочет изменить мою недоделанную натуру. Ей не нравится, что я каждому встречному-поперечному бросаюсь помогать и меня поэтому часто обманывают. «Ну что, — говорит, — у тебя происходит в голове?» А я не знаю, что происходит, ничего не происходит — просто живу.
В пять лет Лизок привела меня на его концерт. Он был в белой рубашке с большим красным бантом на груди и в синих коротких штанах. Волосы в кудряшках. Правая коленка разбита и заклеена пластырем. Стоял впереди хора и пел. Голос высокий-высокий. Меня как молнией шибануло. А когда он кончил петь, Лизок говорит: «Пошли». А я сижу, вцепилась в кресло: а вдруг он еще будет петь?…
Клёво смотреть на Костю, когда он играет. Из сакса вырываются то стон, то плач, то хохот. Сам он краснеет, на лбу и на висках выступают канатики. А я сижу и боюсь пошевелиться, а то он может меня выгнать.
Жду около музыкалки. Каждый раз, когда хлопает дверь училища, вздрагиваю. Ну, думаю, он! А его все нет и нет. Стою, дрожу, зуб на зуб не попадает. Я голодная, не ела со вчерашнего дня. Утром не успела: боялась его прозевать, идти с ним в школу такая радость.
Днем в школе буфет был закрыт, по причине отсутствия продуктов. В ту пору у нас со жратвой было плохо. Нельзя было на ходу, например, купить сосиску. Сосиска была товар дефицитный, из-за него иногда дело доходило до драки. В очереди кричат, бывало: «В одни руки больше полкило не давать!» Обхохочешься, хоть стой, хоть падай.
Все отвалили по домам, чтобы пообедать. Одна я сразу рванула сюда. Ветерок тянет от химзавода. Горьковато-приторный. От него противно во рту. Плюнула. Стало лучше, но потом вздыхаю — и снова во рту горечь.
Подваливают наши: Каланча, Ромашка и Глазастая. Последняя тащится с Джимми. Овчарка. Кого хочешь сожрет в одну минуту. Так обучена. Ее Глазастая натаскала. Она говорит про себя: «Я жесткая, без соплей». И собаку такой сделала.
Мы из одного класса. Раньше жили каждый сам по себе, а теперь мы вместе.
Девчонки уже переоделись в нашу форму. Смотрю на них, любуюсь — форма у нас классная: синие дутики, джинсы, черные шарфики обмотаны вокруг шеи, а длинные концы болтаются до колен, на правой руке позвякивают железные браслеты — Степаныч выточил. На рукаве черная повязка, в центре Костин портрет. Полный отпад. Глазастая хотела, чтобы и Костя надел нашу форму, но он и не подумал. Конечно, между нами большая дистанция: мы обыкновенные, а он певец, суперзвезда, его каждый чувак в городе знает.
