Дедушка
17 августа 1934 года на проспекте 25 Октября подобрали лежавшего в глубоком обмороке старика. Его доставили в ближайшую больницу – Памяти жертв революции.
– Вот так жертвочка, – присвистнул, морщась, молодой парень с перебинтованной головой, когда старика укладывали на соседнюю койку. – Еще вшей от его наберешься.
Лекпом, пожилой богатырь в тесном белом халате, наблюдавший за работой санитаров, ответил:
– Он из обмывочной. Чистый. Но видок, конечно… – Не досказал, покачал головой с презрительным сочувствием.
Старик тощий, изможденный, но кость широкая – при хорошем питании и здоровом образе жизни наверняка был бы крепышом. А так… Лекпом всё чаще слышал новое, необычное, но очень точное слово – доходяга. Этот старик как раз являлся форменным доходягой. И седые длинные волосы, растущие на висках и затылке, две глубокие залысины, то ли курчавая, то ли давно нечесаная борода усиливали тягостное впечатление… Старик напоминал льва, но льва, потерявшего клыки и когти, изгнанного из стаи, издыхающего…
Подобных личностей в Ленинграде становилось меньше и меньше. Город светлел, молодел, звенел радостью жизни. Но нет-нет да и выползали из нор и чердаков тени прошлого и падали на панелях.
– А костыли куда его? – спросил лекпома санитар Горшков; старика подобрали с костылями.
– Приставь к стене пока. Как отойдет – инвентаризируем. А может, родня отыщется.
Лекпом хотел добавить, что подобранный не из простых – одет был в изношенный, но дорогой когда-то сюртук из настоящего шалона, во внутреннем кармане находились вырванные из книг листочки с надписями поэтов Блока, Есенина, Сологуба, а также удостоверение, что старик этот отбыл срок заключения по статье 58–10, освобожден и «имеет право проживать на всей территории Союза ССР». Это было странно – в город Ленина подобный общественно вредный элемент с недавних пор не особо пускали. Но, может, он каким подвигом искупил…
И вовсе он не старик – этому заросшему седыми волосами, с серой истончившейся кожей человеку сорок семь лет. Иван Максимович Поддубный в пятьдесят пять всех борцов Северо-Американских Соединенных Штатов победил, а он, лекпом, в свои пятьдесят два каждое утро на турнике вертится…
Да, не стоило рассказывать о новом больном всем подряд. Мало ли… И лекпом, почему-то рассердившись, вместо того чтоб уйти вслед за санитарами, строго спросил парня с перевязанной головой:
– Как, Дегтярников, мозг встает на место?
– Потихоньку.
– М, сотряс по пьянке в момент, а теперь пятый день матрас уминаешь. А работа стоит.
– Да трезвый я был. Поскользнулся.
– Трезвый, – проворчал лекпом. – Несло, как из винного погреба.
– Не бывал в таких погребах, не знаю.
Они бы наверняка еще долго вот так вяло перебрехивались, но тут в палату влетел невысокий кривоплечий гражданин со звероватым лицом. Клетчатый пиджак расстегнут, в кулаке зажата кепчонка.
– Александр Иванович здесь?
– Таких не знаем, – прогудел старший по палате, страдающий избыточным давлением металлист Губин.
– Погоди, Степан Яковлевич, – насторожился лекпом. – А вы оттуда, товарищ?
– Откуда?
– Н-ну, из гэ… – Он осекся и поправился: – Из энкэвэдэ?
– Я? – Вошедший вздрогнул. – Я – нет. Я из другого… другой организации… Так вот же! – Клетчатый увидел седого человека и бросился к нему. – Александр Иванович!..
– Не будоражьте, не надо. Отходит, кажись, ваш Александр Иванович. Вкололи ему камфары, вроде очунелся, помог раздеть себя, помыть, а потом опять… Доктор сказал – полное истощение жизненных сил.
Клетчатый присел на край кровати, с тоской смотрел на лежащего… Лекпом переводил взгляд с одного на другого. Определил – не родня. Спросил:
– Так вы кто будете, гражданин? Посторонним не положено.
– Я литератор, – с усилием ответил клетчатый и вынул из нагрудного кармана пиджака трубку.
– Курить тут нельзя… Стихи сочиняете?
– Да. И стихи тоже.
– Любопытно… А почитайте, – попросил один из больных, на вид интеллигентный, в очках. – Искусство, я слышал, помогает излечению.
– И то, – поддержали другие. – От безделья киснем натуральным образом. И репродуктор сломался…
Лекпом, желая проверить правдивость посетителя, добавил:
– К литераторам у нас уважение, они почти как врачи. А если с улицы, то покиньте.
Клетчатый как-то затравленно поозирался, явно – все заметили – покопался в памяти, выбрал нечто подходящее и начал нервной скороговоркой:
Хлеб сдай,
лён сдай,
хлопок сдай
в срок!
Знай, знай, знай, —
это будет впрок.
Нам заводы помогают,
нам заводы высылают
ситец, косы и косилки,
трактора и молотилки,
обувь крепкую из кожи.
Ты заводу вышли тоже,
только быстро,
только дружно,
ровно к сроку
все, что нужно.
Стих кончился, но слушатели еще некоторое время ждали продолжения. Не дождавшись, заговорили:
– Бойкое.
– Как ребенок придумал. Эту, речевку пионерскую.
Лекпом кивнул на седого:
– И он тоже стихи сочиняет?
– Тоже.
– Хм, – покривил рот перевязанный Дегтярников, – такие же?
– Разные. Есть очень… очень сильные. – И клетчатый поежился.
– А можно послушать? – произнес интеллигентный. – Вдруг окажется, что с гением рядом лежим.
– Вам не понравится.
– Отчего ж? Нельзя заранее судить. Вы озвучьте, а мы решим.
– Только не производственное, – добавил кто-то с дальней койки. – Душевное что-нибудь.
– Душевное… Извольте. – Клетчатый покосился на сухое, опутанное космами лицо Александра Ивановича. – «Моление о пище» называется.
– Здорово! – взбил подушку Дегтярников. – Я люблю про харч.
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.
Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу,
Насмеюсь, как хам, над богом,
Оскверню свою слезу.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.
За кусок конины с хлебом
Иль за фунт гнилой трески
Я, – порвав все связи с небом, —
В ад полезу, в батраки…
– Пакость какая! Блевотина! – прервал лекпом. – У нас тут больница, а не сортир, гражданин литератор.
