– Вы же сами просили…
– Ну не могли мы представить, что такую мерзость на русском языке сочинить возможно.
– Да, отвратительное стихотворение, – поддержал интеллигентный, но как-то раздумчиво.
И клетчатый, видимо, уловив эту раздумчивость, ободрился:
– Но ведь сильно? Сильное? А стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется!
– Хорошо, – раздалось с кровати натужное, нутряное, будто из зарытой могилы. – Хорошо сказал, Данюшка.
– Оп-па, воскрес! – изумился Дегтярников. – С возвращеньицем.
– Даня, где я?
– В больнице, Александр Иванович. В Жертв революции.
– Это которая Мариинская?..
– Да-да, она.
– Мариинская… Кто здесь из знаменитых умер, не знаешь?.. А, не важно…
– У нас редко теперь помирают, – сказал лекпом. – Лечим.
– Давно я здесь?
– Часа три как привезли. На улице вас подобрали…
– А бумаги?.. Автографы где?
– Всё в гардеробной. Сюда нельзя – нечистые у вас, гражданин, вещички.
– Вещички?! – хотел было возмутиться седой, но сил не хватило; зашептал: – Данюшка, забери… отнеси автографы в Пушкинский Дом. Они и деньги мне заплатили, а я не несу… Отнеси.
– Да, Александр Иванович.
– И к жене потом… Марии Николаевне… скажи, что вот так… я здесь…
– Да, конечно.
– Пусть не приходит. У нее же ноги… туберкулез костей… Успокой ее… Адрес помнишь? Здесь, за углом – Жуковского, дом три, седьмая квартира.
– Помню, Александр Иванович, – кивал клетчатый Даня; лицо его совсем утеряло звероватость, было жалким и детским. – А я вас ждал, ждал на нашем месте, потом торговка одна говорит: да забрала вашего медицинская помощь, думали, пьяный, а его удар, кажись, хватанул. И я – сюда. Как чувствовал…
– Спасибо, Данюшка, – седой обнял его руку своими сухими, костлявыми пальцами. – Только ты побеги, ради Христа, отдай автографы, не хочу для них подлецом оставаться…
– Пойдемте, – сказал лекпом, – я выдам. А костыли пускай остаются – может, и пригодятся еще… И прикреплю вас к кухне, – подмигнул лежащему. – Наверно, и ужин еще захватите…
Лекпом и Даня, несколько раз успевший оглянуться по пути от кровати до двери на седого, вышли.
Больные, заинтересованные новым соседом, а больше томившиеся отсутствием дел, молчащей радиотарелкой, некоторое время не решались заговорить с ним. Александр Иванович лежал на спине; хорошо виден был его крупный, но какой-то сморщенный, как полежавшая в тепле картошка, нос, высокий лоб; глаза были прикрыты…
Но стоило ему шевельнуться, и интеллигентный сразу спросил:
– А вы действительно такие стихи сочиняете?
Седой ответил не сразу; сопалатникам показалось, что он не услышал, спит и пошевелился во сне. Но вот заговорил:
– Разные я писал. И у Бодлера учился, и у Брюсова, Валерия Яковлевича, у Бунина, Ивана Алексеевича… Такое вот у меня есть, из первой книги:
О, сколько кротости и прелести
В вечерних красках и тенях,
И в затаенном робком шелесте,
И в затуманенных очах.
Мы словно в повести Тургенева:
Стыдливо льнем плечо к плечу,
И свежей веточкой сиреневой
Твое лицо я щекочу.
Седой помолчал и спросил слегка заискивающе:
– Как?
– Мило, – ответил интеллигентный.
– Вот именно – мило. В одно ухо влетело, из другого упорхнуло. А то, какое вам Даня читал, оно у вас всех в голове застрянет, как гвоздь сапожный.
– Не дай бог, – бормотнул старший по палате и сделал движение правой рукой, будто крестится.
– И много у вас книг напечатано?
– Три книги поэзии и три статей. Еще семь книг подготовлены…
– Книги, видать, при старом режиме брали, – хмыкнул Дегтярников, – а теперь перестали.
– Ошибаетесь… При старом режиме один сборник стихов был издан, остальное – после Октября. Я для революции сделал поболе… поболе многих.
– А как фамилие ваше?
– Фамилия… Тиняков, Александр Иванович.
На фамилию больные никак не отреагировали – не покивали, не ахнули удивленно-восторженно, – и седой добавил:
– Но я много под псевдонимами выступал: Одинокий, Герасим Чудаков, Чернохлёбов, Немакаров…
Больные и на этот раз остались равнодушны. Александр Иванович прикрыл глаза, но тут же его толкнул новый вопрос:
– А вы из бывших?
– В каком это смысле?
– Дворянского происхождения?
– Нет, совсем другого… Из крестьян. Потомственно… Но Тиняковы никогда крепостными не были! Государственные крестьяне Орловской губернии… Поколенье за поколеньем трудились, богатели своим стараньем… до кровавого пота трудились… Дедушка, Максим Иванович, имение купил, триста десятин земли. – С каждой фразой голос этого почти трупа становился живей. – Он замечательный был человек, дедушка. Камень, а не человек… Его силами и деньгами новый Покровский храм в Становом Колодезе построили. Возле Орла. Такому храму и сама Москва позавидует… Много Максим Иванович на благие дела жертвовал, но строг был!.. Всех в кулаке держал. Уже и сыновья взрослые, и дочери замужние, а все равно… Чужие люди его благодарят, а родные – слезы льют. И то тайком. Боялись показать, что недовольны чем… Помню, как он настоял, чтоб старшая внучка его, Анна, кузина моя, вышла за хорошего человека, но нелюбимого. Деду он нравился, а Ане… И такого горя, какое у нее и родных ее перед свадьбой было, я и на похоронах не видел. И я плакал – она первой моей любовью была, хотя мне шел тогда седьмой год всего… Аня мне свою карточку подарила, до сих пор храню, во всех скитаниях со мной она…
Александр Иванович передохнул, отдышался и продолжил:
– Моему отцу дедушка после свадьбы имение купил в селе Богородицком Мценского уезда. Шестьсот десятин земли! Барин бы какой от такого изобилия вздулся, ожирел и лопнул, а наши все трудились. За плугом сами ходили. Нанимали, ясно, работников, но и Тиняковы рук не жалели… Детство мое прекрасное было: природа вокруг, простор, красота. Дали русские… О городе ведать не ведал – незамутненный я был совершенно до десяти лет, до самой гимназии… Дедушка часто к нам наезжал, смотрел, как справляемся. Книг никаких не терпел, кроме Святого Писания, церковных… Пушкина и Тургенева от него прятали… Однажды Державина увидал, полистал – и в печь. Мать моя: «Батюшка, за что?!» А он: «Поганцы!» И повторяет то, что выхватил глазами из книги: «Не лобзай меня так страстно». Но я тогда и запомнил, что Державин запретен. И потянуло запретное читать… И мне от Максима Ивановича доставалось. Раз сидим вдвоем на веранде. Лето, благодать. И я говорю: «Дедушка, гляди, две мухи слиплись и летают». А он как взвился: «Ты на что это внимание обращаешь, поганец?! Пшел в чулан, без обеда остаешься». А я совсем еще душой младенец был. Чистенький, волосы светлые, кудри ангелочкины… После этого стал узнавать, зачем это мухи слипаются, петух на кур прыгает, козы, собаки друг на дружку лезут…
