Отец медленно кивает:
— Как ее зовут?
— Сигне.
Отец молча глядит на джемпер.
— Ты завтра в школу идешь?
— Да.
— Нормально себя чувствуешь?
— Да.
Он оглядывает мою комнату. Я высматриваю знакомое пятно на стене и впиваюсь в него взглядом.
— Вижу, ты достал саксофон.
В голосе звучит надежда, которую он изо всех сил пытается скрыть.
— Угу.
Мне больше нечего сказать. Сам не знаю, зачем достал саксофон из кладовки и почему не отнес обратно.
Отец встает с кровати, неуверенно теребя в руках джемпер. Потом делает пару шагов к двери и останавливается. Поворачивается ко мне, явно собираясь что-то сказать. Перекатывает слова на языке, делает глубокий вдох:
— Сегодня, когда меня не было дома…
Внутри все замирает. Каменеет. Я не хочу слушать дальше, ничего не желаю знать.
— Я был у…
— Спать хочу, — перебиваю я, не глядя на отца. Решительно кладу пакет и диски на стол, гашу свет, ложусь в постель и закрываю глаза, отвернувшись к стене.
Отец смущенно молчит. Я прекрасно знаю это выражение лица, когда его обрывают на полуслове. Прекрасно знаю, что он чувствует себя дураком. Но ничего не могу с этим поделать.
— Ну, спокойной ночи тогда, — обреченно произносит отец, немного помолчав.
15
В нашей двери есть глазок, «рыбий глаз», искажающий перспективу: если посмотреть через такой глазок прямо на человека, то увидишь огромный нос.
Глядя на мир в глазок, чувствуешь себя трусливым и подозрительным. Это унылое занятие для тревожных людей, которые боятся всего на свете. Такие замкнутые, пугливые типы наблюдают за жизнью соседей из-за двери своей квартиры, да еще составляют график их передвижений, чтобы, не дай бог, не столкнуться ни с кем на лестничной площадке.
Этим я сейчас и занимаюсь: жду, когда мама Анны-растрепыша скроется из виду. Жду, когда внизу хлопнет дверь подъезда.
Я не боюсь. Просто не хочу встречаться с ней, раз есть возможность этого избежать. Спасибо «рыбьему глазу».
16
Солнце припекает, в классе пыльно и жарко, дышать нечем. Шведский сегодня ведет другая учительница. Она проверяет присутствующих, называя имя за именем. Дожидается ответа, кивает и медленно повторяет имя. С каждым кивком очки соскальзывают с переносицы, она поправляет их указательным пальцем и читает дальше.
У меня болит голова, и эти кивки раздражают. Как и Терес с Андреасом, которые сидят передо мной и все время лапают друг друга.
— Элиас Страндшё.
— Я.
Как только я открываю рот и произношу слово, головная боль усиливается. Учительница кивает, очки соскальзывают.
— Элиас, — медленно произносит она, внимательно глядя на меня и поправляя очки. — Моего деда звали Элиас. Красивое имя. Довольно необычное.
— Хватит! — пищит Терес, уворачиваясь от Андреаса и радостно хихикая.
Был бы у меня пульт управления, я бы убавил громкость и писка этого, и хихиканья. Еще бы мне темную комнату и кровать.
— А я что? Я ничего, — Андреас изображает оскорбленную невинность, продолжая тыкать Терес пальцем.
Я бросаю взгляд на сидящего рядом Тоббе. Он многозначительно качает головой, возмущенно вздыхая.
На перекличку уходит почти пол-урока. Я-то не против: чем короче урок, тем лучше. Головная боль все сильнее, солнце все жарче. Вот бы кому-нибудь в голову пришла гениальная идея открыть окно.
— Интересная вещь — имена, — говорит учительница, обводя взглядом класс. — К сожалению, у нас в Швеции люди почти не запоминают имен.
Она обходит стол и, сев на него, принимается болтать ногами. Лишь бы не задевала пятками стол — от стука я распадусь на молекулы.
— Кто-нибудь запомнил, как меня зовут?
Необычный вопрос. И задан необычно. Не для проверки, не чтобы поставить кого-то на место, не ради придирки. А просто чтобы обратить внимание на явление.
— Какие будут варианты? Не стесняйтесь! — говорит она, кивая, и очки снова соскальзывают вниз.
— Астрид Линдгрен, — тихо, но вполне слышно произносит Антон и смеется над своей потрясающей шуткой.
— Нет уж, подумайте, — отвечает учительница, поправляя очки.
Антон не умеет думать.
— Карина, — предполагает Йенни.
— Близко, но не совсем верно.
— Карин! — выкрикивают Сара и Терес в один голос. От их визга в голове нарастает такая волна головной боли, что А зажмуриваюсь.
— Правильно. Хорошо, — отвечает учительница.
Я подпираю голову ладонями и массирую виски, пытаясь представить, что нахожусь в темной комнате.
Учительница рассказывает о приемах запоминания, о том, как можно мысленно создать образ имени. Что-то пишет на доске — не знаю что. Я сижу, закрыв глаза и массируя виски, боль утихает на несколько секунд — и на том спасибо.
— Прозвища — тоже интересная вещь, — говорит она.
— У нас тут шведский или имяведение? — бормочет Антон.
— А что?
— Просто интересно. У меня по расписанию шведский, а не изучение имен.
Антон оглядывается по сторонам, надеясь, что его выдающуюся реплику оценят по достоинству, но не находит поддержки. Взгляд растерянно бегает по классу.
— Имена — это ведь большая часть языка, — говорит учительница, поправляя очки.
— Но все равно… — отвечает Антон.
«Но все равно». Прекрасный аргумент, когда других нет. Учительницу это, кажется, ничуть не задевает, и она продолжает в том же духе:
— Родители иногда дают детям нелепые прозвища. Моя мама звала меня в детстве «Карин-крольчонок». Однажды она назвала меня так при друзьях. Кажется, мне было тринадцать. И я чуть не умерла от стыда.
Кое-кто в классе смеется.
— А ваши мамы дают вам прозвища?
Боль впивается с новой силой, как лезвие бритвы. Я снова опускаю голову на ладони, массирую виски.
— Например, ты, Элиас, — тебя мама как называет?
Я открываю глаза, смотрю на ладони, а их как будто три — одна, маленькая, в середине. Я раздвигаю руки — теперь их снова две.
— Элиас, ты слышал мой вопрос? Я спросила, как тебя называет мама.
Я медленно поднимаю голову, руки падают на парту. Пустота. Вакуум. Гулкое эхо. Только солнце палит сквозь окна. Да почему же никто не задернет эти несчастные гардины!
