– Ой, это Санька! – удивился Илька. – Ходит уже.
Санька не обратил на Ильку внимания. Смотрел он только на Генку. Пристально и строго. Потом сказал:
– Дядя…
– Сам ты дядя! – обиделся Генка.
Санька опасливо попятился, повернулся, полез через порог и шумно шлепнулся. Подумал и нерешительно захныкал.
В доме захлопали двери, и на пороге появилась Яшкина мать.
Видимо, она удивилась, заметив ребят. Может быть, даже не узнала в первый момент. Не отрывая взгляда от мальчишек, машинально подняла Саньку, машинально хлопнула пониже спины, вместо того чтобы отряхнуть и успокоить. Санька, видно, привык к таким вещам. Реветь не стал, а снова взглянул на Генку и повторил:
– Дядя.
Яшкина мать вдруг заулыбалась.
– Дядя, – ласково сказала она. – Дядя Гена. И дядя Илька. И еще дяди… Яшины дружочки пришли к Яшиной маме. Проходите в дом, ребятки. Я и не узнала поначалу-то… Видишь, Саня, какие хорошие мальчики!
Санька был, однако, иного мнения. Он для верности опустился на четвереньки и, сопя, полез через порог подальше от подозрительных мальчиков и дядей.
– Здравствуйте, – запоздало сказал Шурик.
Подталкивая и пропуская вперед друг друга, они прошли в дом, куда раньше входили не часто и не очень охотно.
Не было в комнатах ни траурной темноты, ни заброшенности. Рыжие пятна вечернего солнца лежали на половиках. Тонкий оранжевый луч насквозь пробивал аквариум и рассыпался на полированной спинке кровати. На заляпанном кляксами столике, где Яшка всегда готовил уроки, спал серый котенок. Над ним отчетливо стучали часы.
Вошла Яшкина мать, начала торопливо двигать стулья.
– Садитесь, ребятки. Жалко, отца-то нет. Он уж сколько раз говорил: «Хоть бы дружки Яшины пришли».
«Скоты мы все-таки!» – подумал Генка.
Они усаживались, молчаливые, подавленные, хотя мать Яшки казалась вовсе не печальной, даже веселой.
– Садитесь, Гена, Шурочка… И ты, мальчик. Ты уж извини, я что-то не припомню тебя.
– Это Владик, – сказал Илька.
– Ох, Владик… Яшенька-то говорил. Вылечился, значит?
– Наполовину. Один глаз, – сдержанно сказал Владик. Видимо, неловко ему было говорить о своей радости, когда здесь такое горе.
– Яшенька-то все письмо писать собирался. Какие-то марки чтобы ты купил в Одессе. А я говорю: «Не смей! Мальчик в больнице, у него беда такая, а ты со своими марками суешься». Он и не стал… Он уж над этими марками прямо с ума сходил. Даже спать с альбомом ложился. Я теперь берегу альбом-то. Вроде и ни к чему он, подарить бы кому-нибудь, а жалко.
– Я думал, альбом вместе с сумкой потерялся, – осторожно заметил Генка. – Он ведь все время в сумке лежал. Мы в школе сколько раз смотрели.
– Так ведь и сумка у меня. Ничего не потерялось.
– Отдали в милиции?
– Все отдали, до последней бумажечки. Только ремешок порван. Я им говорю: «Не могли уж поосторожнее, чтобы не порвать?» А они говорят: «Так и было».
– А можно посмотреть? – спросил Илька.
Он меньше всех смущался. Он торопился узнать главное.
Яшкина мать не удивилась просьбе. Вышла и вернулась с сумкой, шлепнув на ходу подвернувшегося Саньку.
Вот она, сумка. Яшки нет, а она есть. Все такая же. Старая, много раз битая ногами. С учебниками и тетрадями, которые Яшка нес из школы в последний день…
Ремешок был засунут внутрь, Генке пришлось вытащить все учебники, чтобы достать его. Посыпались огрызки карандашей, бумажки, резинка. И наконец брезентовая спираль ремня развернулась, открыв чернильные буквы.
Слово было написано крупно и четко. Будто Яшка оставил пароль, чтобы ребята разгадали, как он погиб.
… Яшина мать плакала. Не очень сильно, просто слезы текли по щекам, и она вытирала их Санькиным тряпичным картузиком.
– Посмотреть бы на мальчиков этих…
– Мы попросим. Они придут, наверно, – пообещал Генка.
– Отца-то нет. Он к брату в деревню уехал. Он ведь не работает сейчас, не может пока. Когда беда-то случилась, у него руки отнялись. Два месяца двигать не мог…
Шурик аккуратно укладывал в сумку учебники. Генка смотрел и думал: «Он старается так, будто завтра с этой сумкой кто-то пойдет в школу».
Они вышли из Яшкиного дома. В этом доме не было завешенных окон и никто не говорил приглушенным голосом, а горе все равно не уходило оттуда, и люди жили с ним вместе.
Генка шагал впереди и глядел себе под ноги. Не оборачиваясь, он пообещал:
– Илька, козел рогатый, если еще будешь на обрыве акробатничать, шею измочалю!
– Хочу и буду, – сказал Илька ровным голосом.
Генка взорвался и заорал:
– Я тебе покажу «буду»! Ты грохнешься, и наплевать тебе на все! А у других руки будут отниматься, как у Яшкиного отца!
Илька сказал со спокойным вызовом:
– У меня нет отца. Он умер.
Может быть, Илька ожидал, что эти слова смутят Генку. Но Генка был слишком злой сейчас.
– Мать-то ты еще не свел в могилу? Вот и подумай о ней. Яшка хоть двух человек спас, не зря убился. А если ты грохнешься, твоей матери и вспомнить нечего будет!
Илька не ответил, потому что хотелось заплакать. Владик вдруг нагнал его и пошел рядом, словно захотел молча утешить.
Генка оглянулся на них. Шли они, касаясь друг друга плечами, оба тонкие, темноволосые, похожие. Как два брата – старший и младший. Но они не были братьями. И, остывая, Генка сказал:
– У Яшкиной матери хотя бы Санька имеется. А если ты трахнешься, кто у твоей матери останется?
– Тебе-то что? – неохотно огрызнулся Илька.
– Козел!.. – вздохнул Генка.
Владик тихонько засмеялся.
И, наверное, чтобы совсем загладить размолвку, вмешался Шурик:
– Я и не знал, что у Яшки брат есть.
– Санька? – откликнулся Генка. – Это двоюродный брат его. Яшкина тетка с мужем развелась, а Санька ни ей, ни мужу не нужен. Мне Яшка зимой говорил. Вот они и взяли.
Дальше шли молча. К Илькиному дому. Был уже настоящий вечер. Ушло солнце, и в воздухе стоял запах реки и теплого асфальта.
Шурик вдруг спросил:
– Что с этой бумагой делать? – Он вертел в пальцах мятый листок. – Забыл в сумку положить. Смотрите-ка, сочинение.
– Прочитай! – потребовал Илька.
– А можно? Не наше…
– Да читай ты! – досадливо сказал Генка.
Они остановились посреди тротуара. Илька встал на цыпочки, чтобы заглянуть в бумагу, которую Шурик держал у близоруких глаз.
