— Ташенька, может, ты хочешь…
— Не хочу! Мама, я ничего не хочу! Меня тошнит! И от каши! И от…
Я выбежала в коридор и чуть не поскользнулась на мокром полу. Правильно. Прямо после операции грохнуться и заработать трещину в черепе. Санитарка, наверное, с ума сошла — пол не вытерла, как следует. Да ещё и отвратительный запах хлорки… Фу!
Я побрела дальше. Кругом ребята: кто с повязкой на голове, кто с двумя. Но мне кажется, что мне — хуже всех. Тяжелее.
На плечо выползает Жучок.
— Мне противно быть самой собой, — жалуюсь я, — хочу быть кем-нибудь другим.
— Кем? Жучком?
— Не знаю… Не хочу лежать в больнице. Не хочу отходить от наркоза.
— Всё пройдёт.
— Когда? Что пройдёт? Ты хоть понимаешь, о чём я? Мне всю жизнь так жить! Не хочу!
— Ну, никто не выбирает…
— Так, всё! Проваливай!
— Куда?
— Куда хочешь! Уматывай! Не желаю тебя видеть!
Жучок исчезает. Я шумно выдыхаю. Мне не легче, хоть я и прогнала друга. Вот бы всех прогнать. И маму, и Игоря Марковича. Всех! Всем отомстить за всё!
Я вдруг чувствую, что больше нет сил идти. Проклятый наркоз! Я приземляюсь на банкетку у интенсивки. Была бы там Аня… Хотя нет, пусть лучше дома сидит. Или всё-таки тут, чтобы меня развлекать? Что-то я запуталась. В голове туман.
Сквозь туман слышу разговор в интенсивке:
— Детдомовская девочка. Ещё имя такое странное. Клёпа. Я говорю, чего тебя так назвали-то? А она плечами пожала. Мол, не она же называла. А саму мутит ужасно. Хорошо, её прямо сразу на стол забрали.
— Ох, бедные козявки детдомовские. На всё согласные. Мы тут им памперсов две пачки передали. Дорогие, японские. У моей, представляешь, аллергия! Говорю сестричкам, возьмите! Но имейте в виду: у моей, например, на них аллергия. А она смеется. У детдомовских, говорит, аллергии не бывает.
— Девочки, а что с Клёпой-то?
— Да ворота упали на неё. На футбольном поле. Пацаны её на ворота поставили. Вратарём.
— Такую заморышку?
— Ну да. Она, говорит, кричала, что ворота шатаются. А никто не слышал. Играли. Ну дети же. Увлеклись.
— А воспитатели куда смотрели?
— Да какие там воспитатели! Говорю же — детдом.
— Ох, козявочка… Голову-то шунтировали, а с лицом что?
— В челюстно-лицевую пошлют, что… В третий корпус.
— Ох-ох-ох. Просыпается… Девочки, воды дайте!
Видно, как они возятся с девочкой. Усаживают её, отпаивают. Приходит Тося, измеряет пульс, смотрит зрачки.
— Скоро врач придёт, посмотрит, спи! — говорит она девочке.
Девочка со странным именем Клёпа, с разбитым носом и заплывшим глазом, с рыжей шевелюрой, наполовину обритой (чтобы добраться до черепа и шунтировать) испуганно спрашивает сиплым голосом:
— А если я не хочу спать?
— Тогда не спи, — разрешает одна из мамаш интенсивки.
— А это что? — спрашивает Клёпа, осмелев.
И показывает на голый живот, который залеплен пластырем и на дорожку, идущую по груди — она размечена зелёнкой, чтобы видеть, где проходит под кожей шунт…
— Шунт тебе поставили, — объясняют ей.
— Что?
— Ну, шунтик.
— Это как «Лунтик»?
— А ты «Лунтика» смотришь?! Сколько тебе лет?
— Шесть…
— Я думала, его только трёхлетки смотрят.
Девочка пожимает плечами.
— Нет, шунт — это такой проводок.
— А зачем он мне?
— Ну, чтобы… Просто у тебя в голове… Ну, короче… Девочки, как объяснить?
— Да никак. Поставил тебе доктор и будешь с ним жить. В больницу ложиться и менять.
— А менять больно?
— Да под наркозом.
— А наркоз — это что?
— Лекарство.
— А оно сладкое или горькое?
— Девочки, как объяснить?
Мне хочется их всех задушить.
— Такое сонное лекарство, — наконец, соображает одна мамаша, — поспишь, шунтик поменяют и всех делов.
«И всех делов»! Нет, правда, встану и задушу!
— А у вас есть шунт? — спрашивает у неё девочка. Мамаша эта молодая и весёлая, с накрашенными ресницами и губами. Рядом с ней — золотоволосый ангелочек, за которым недоглядели, и он вывалился из кроватки.
— Нет.
— А у ребёнка вашего?
— И у него тоже нет. Мы с сотрясением мозга тут. То есть, с подозрением на сотрясение. Нас, кстати, девочки переводят в общую сегодня. Сотрясения вроде нет, но полежать надо на всякий случай.
— А у вас есть шунт? — спрашивает Клёпа у мамаши постарше.
— Нет.
— А у кого он есть?
Я рывком встаю с банкетки, вхожу в интенсивку.
— У меня. Клёпа, шунт есть у меня. Вот, смотри. И пластырь, и зелёнка такие же.
— На тебя тоже ворота упали?
— Нет, я такая родилась.
— Ничего, будете с этим жить, — говорит молодая мамаша.
Весело. Слишком весело. Как всё просто! Ресницы — и то сложнее красить.
— Может, даже подружитесь!
— По-вашему, те, кто с шунтами, только между собой дружить могут? — ядовито спрашиваю я. — И вместе зимой снеговиков лепить? И вставлять им веточки-шунты? Раз уж мы такими родились?
Мамаша ангелочка перестаёт улыбаться.
— Ну что ты передёргиваешь, Татьяна? — говорит мне с укором мамаша постарше. — Не хочешь, что ли, с девочкой подружиться? Она из детдома, у неё нет никого.
Клёпа думает о чём-то своём.
— Но я-то нормальная родилась, — бормочет она, — а ворота не я сбросила, а пацаны. Они мячом в них попали. И ворота упали. Прямо мне на голову. Так почему мне шунт, а не пацанам? Они же виноваты.
Я пячусь. Вот оно. Вот что гложет меня.
— Я не Татьяна, — бормочу я, — я Таша… Это значит — Наташа.
И убегаю.
На побег уходят последние силы. Еле-еле дохожу до своей кровати, падаю и отрубаюсь. Прямо рядом с тарелкой недоеденной каши.
Просыпаюсь поздно вечером. Уже и свет погасили. Мама свернулась калачиком рядом. Посапывает, как обиженный медвежонок.
Мне больше не хочется спать. Настроение по-прежнему паршивое. Ладонь у мамы под щекой, и я чувствую еле заметный запах сигарет. Меня озаряет. Вот оно. Вот что я сделаю, когда стану старше. Я начну курить. Всем тогда будет больно — и маме, и Игорю Марковичу. Ведь они так сражаются за моё здоровье! И ни капельки не понимают, как мне плохо.
