Орлиноносый стоял ко мне спиной, и я успел подойти к ним почти вплотную, когда тот внезапно и с большой силой схватил Папу Карло за шкирку и потащил по тротуару, встряхивая на ходу. Он не говорил – раздавалось только шипение, из которого я мог уловить: «Слышишь, чтобы на сто километров не смел ко мне приближаться!» И еще много раз: «Слышишь?» и «Понял?». Папа Карло только лепетал: «Слышу, слышу», пока не отлетел далеко и стремительно, так что на ногах едва удержался. Так же молниеносно Орлиноносый повернул назад, и я оказался с ним лицом к лицу. Только на один миг его длинные лезвия-глаза скользнули по мне, словно рассекли, и вот уже захлопнулась дверца машины, и он уехал.
Без какой-либо цели я подошел к Папе Карло и спросил:
– Вы не ушиблись? – Хотя ушибиться ему было не обо что.
Он повернул ко мне недоуменные мутно-карие глаза и, что-то буркнув сквозь зубы, побрел, поправляя на ходу одежду.
Тут появилась Катька.
– Ну что? – спросила она.
Мы пошли, и по дороге я все ей рассказал, кроме того, что думал про нее и ждал.
– Во дела! – сказала она. – Но ты, брат Алеша, засветился. Завтра пойду в эту оптовую торговлю я.
– Это ничего не даст. Скажи лучше, как у тебя дела?
– Все в порядке. Гамлета уже забрали, завтра и сами уедут, а я остаюсь и могу жить в мастерской хоть месяц, так что рассчитывай на меня.
– А тебя на дачу звали?
– Но мы же договаривались, что я не поеду.
– А звали или нет?
– Звали, звали, – отмахнулась она.
Мы погуляли еще немного по Карповке и посидели на качелях во дворике детского сада. Он располагался в доме, где жили писатель Чапыгин и художник Филонов.
Когда я вернулся, Ди сообщила, что звонила мать и категорически настаивала, чтобы я явился без промедления. А чтобы ее требование не выглядело капризом, она нашла мне шестиклассника-переэкзаменовочника. Требовалось натаскать его по математике и заработать себе на зимние ботинки. Ботинок и в самом деле не было. И отказаться я не мог, хотя был уверен: только ради того, чтобы я вернулся, она и нашла ученика, проявив несвойственную ей предприимчивость. Вот что такое родительский произвол и почему дети хотят быстрее вырасти. Было, правда, и легкое чувство гордости: оказывается, я начинаю сам зарабатывать деньги! И не торговлей, не кражей и продажей ящиков для бутылок, а своим умом.
Я позвонил Кате.
– А как же я? – спросила она растерянно.
Аналогичная история, что накануне произошла у нее со мной.
– А можно переиграть с дачей, чтобы тебе туда поехать?
– Нет.
– Ты уж прости меня, пожалуйста.
А что я мог сказать?
– Когда линяешь?
– Послезавтра утром. Ди обещала маме.
– Я, наверное, тоже скоро поеду. Что мне здесь делать?
Мы договорились, что завтра с утра я зайду за ней. Ди тоже взгрустнула по поводу моего отъезда.
– Я ведь с Катькой допоздна шляюсь, мы же почти не видимся, – утешал я ее.
– Ну и что? Все равно – живой человек в доме. А давай завтра сделаем отвальную, Катерину позовем, я что-нибудь вкусненькое куплю?
– А давай в таком случае разберем антресоли, чтобы наш дом выглядел интеллигентно?
Ди попробовала сопротивляться: она говорила, что уже поздно, а разборка – дело долгое и ничего интересного там нет, в чем она убеждена. Но я уже тащил к антресолям стремянку, а она нехотя и ворча, что такими капитальными делами на ночь глядя не занимаются, пошла за пыльными тряпками.
Антресоли! Там была масса интересных вещей. У дверки – ящик с елочными игрушками, за ним – чемоданы, перевязанные стопки книг и газет, старая раскладушка с гамаком, потом два холста, рулоны ватмана, разнокалиберные рамы и рамки, а также большой гипсовый бюст Кирова и замечательная бронзовая лампа с подставкой-девушкой в тунике, держащей на поднятых руках обруч для абажура, и сам абажур с бахромой, когда-то желтый, а сейчас бурый от пыли.
Книги разбирать было некогда, я занялся холстами и ватманом. Тетка увлеклась чемоданами со старой одеждой. На одном холсте по низкому серому небу несло ветром рваные облака вместе с кудлатыми верхушками деревьев. Пейзаж мне понравился, он был с настроением, но, к несчастью, холст был серьезно порван. На другом, целом, в желто-голубом мареве двигался караван. Хороший караван, но, жаль, ни одна рама к нему не подошла.
Разумеется, Ди не знала, кто рисовал эти картины, и моя гениальная догадка, что «Парусник», «Ветер» и «Караван» писал один художник – это же по манере видно! – ничуть ее не взволновала.
– «Мой караван идет через пусты-ыню…» – невозмутимо напевала она, вороша старые тряпки и пояснив попутно: – Есть такая песня у Новеллы Матвеевой. «Мой караван идет через пусты-ыню, мой караван идет…»
Я так и не понял, то ли песня состоит из одной строчки, то ли Ди не помнит других.
Среди ватмана были сплошь чертежи, не представляющие никакого декоративного интереса, но среди них, когда я уже ни на что не надеялся, обнаружились две черно-белые акварели. Это были пейзажи Карповки. На одном – мостик, а за ним наш дом в странном ракурсе. На другом – Иоанновский женский монастырь, но еще не действующий, без крестов. У меня сомнений не было, что это рука бабушки.
– «Мой караван идет через пусты-ыню…» – деловито продолжала петь тетка, на минуту оторвалась от своих чемоданов и не очень уверенно подтвердила: – Наверное, она рисовала, если это Карповка…
Разборку антресолей мы закончили около двух ночи. «Караван» без рамы и пейзажи Карповки, которые я вставил в рамки, висели в гостиной, где, приезжая, я и жил. Вычищенная лампа встала на журнальном столике, правда, пока без абажура, который я вымыл платяной щеткой с мылом и сполоснул под душем. В углу на тумбе вместо облупленного горшка со «слоновым» деревом, покрытым мелкими мясистыми листиками, красовался Киров, тоже принявший душ. Пустые рамы, как у Сидоровых, Ди не дала мне повесить.
Когда я закончил с уборкой и развеской, она критически осмотрела мою работу.
– Все бы ничего, – сказала Ди, – но Киров – это уж слишком. Зачем он тебе понадобился?
– Это кич. Для стеба. Понимаешь?
Она только руками развела – не поняла.
– Ну, если тебе это нравится… Интересно, понравится ли ей?
Я рассчитывал, что понравится.
Взбудораженный бурной деятельностью, я долго не мог заснуть, и должны бы мне были сниться пыльные холсты, чертежи и рамки. А приснился вестибюль незнакомого современного дома. Я стоял возле почтовых ящиков, а он выскочил из-за угла, голова у него была неестественно длинная, как вертикально поставленный огурец, и лысая. Он не был похож на себя, но я знал, что это Орлиноносый и спасения нет. Закричав от ужаса, я проснулся, и тут же зазвонил будильник.
