Потом он сказал:
— Надо накопить в себе резерв энергии.
И часок вздремнул. И мы с ним пошли.
Клуб был полон. Публика, шумно топоча босоножками, рассаживалась в красные клеенчатые кресла. В толпе с отдыхающими «Прибоя» входили знакомые — хозяин дядя Георгий, врач, пляжные волейболисты, сапожник, булочник, продавец кукурузы, в парадной форме маляры, их жены, сыновья…
Свет потух. Горел один фонарь у сцены. Вокруг него заметался жуткий подсвеченный длинноногий комар. Слева на сцене стоял рояль, справа бок о бок — два огнетушителя, а перед занавесом, за столом с графином, сидел культорг. Клубный занавес и костюм культорга были сшиты из одного и того же коричневого плюша.
— Валерий Борисович Шишкин! — объявил культорг. — Доклад!
Папа вышел хмурый, окинул взглядом полутемный зал и вдруг улыбнулся и говорит:
— А давайте включим свет?
Культорг неохотно исчез распорядиться, а папа тем временем убрал стол с графином. А стул культорга пододвинул к роялю.
Тот вернулся и так растерялся, сел, было, за рояль, все засмеялись, и он обиженно оставил сцену.
И вот, когда в зале зажгли все лампы и папа на сцене остался один, он начал свою речь с Парижской коммуны. Как стихи прочитал он (конечно, не по бумажке!) программу французских революционеров.
Голос папы то возвышался, то понижался. Несколько слов он произносил быстро, а когда подходил к самому важному — замедлял свою речь и сильно на это напирал.
— Париж был осажден, — рассказывал папа. — Но обращения парижских коммунаров сбрасывались над Францией с воздушных шаров!..
Он говорил то приподнято, с вдохновением, то нормально, как со мной. Иногда посреди речи он вдруг останавливался. Но в эти внезапные остановки никто не кашлял, не шаркал ногами, не переговаривался с соседом. Все тихо сидели, как эвкалипты, и ждали, что будет дальше.
От Парижской коммуны папа перешел к нашим дням.
Многие из отдыхающих брали доклад на карандаш. Какой-то художник углем в альбоме делал наброски папиного портрета.
Дядя Георгий в голос окликал знакомых и жестами показывал, что папа — его постоялец. Один человек спал. Но лицо его во сне было просветленным.
Благодаря моему папе все чувствовали себя поумневшими, приобщенными к глобальным проблемам! И когда зрители еще хотели, чтобы речь продолжалась, папа ее, как мне кажется, с блеском завершил.
Он был неотразим. Это видели все, и понятия не имели, что папа в тот вечер не просто выступал. Он бросал вызов. Не культоргу! Не ялтинскому фокуснику! А вообще всяким «фокусам-покусам». И еще, может быть, тому, что я, его единственная дочь, хоть и очень люблю его как отца, вовсю шагаю по стопам дяди Вани из Витебска.
Но не успел он непобедимо — скрыться из виду, как по знаку вновь возникшего культорга в радиорубке запустили рок-н-ролл.
«Ага! Ого!..» — зажигательно выкрикивали певцы из динамиков.
Произошла какая-то заминка.
По краю сцены, состроив угрожающую гримасу, дико жестикулируя, промчался культорг.
И наконец появился фокусник!
У него был чуб напомаженный, бордово-фиолетовый смокинг, белая рубашка, лазоревая «бабочка» и в тон «бабочке» — хризантема! Он катил на колесиках совершенно пустой стол на четырех ножках, покрытый скатертью с короткой бахромой.
— Добрый вечер! — крикнул фокусник. — Будьте внимательны! Чем внимательней смотришь — тем меньше понимаешь!..
По мановению его руки скатерть на столе начала вздыматься, и фокусник из-под нее вытащил большой раскрытый зонт.
Зонт он сложил и закрутил в бумагу.
— Это я знаю! — шепнул наш хозяин дядя Георгий.
— Н-нужная вещь! — восклицал фокусник, чуточку заикаясь. — Д-дорогая!.. Но все, что нам д-дорого… — он пританцовывал, поддергивал рукава смокинга, дул на свой сверток, — можно — хоп! — он разорвал бумагу, — и п-потерять!..
Зонта в бумаге не было.
— Ты смотри, ловкач! — тихо шумели прибоевцы.
— …Откуда ТАМ взялся зонт?!
— Лучше скажите, куда он мог подеваться.
— Да этот зонтик, он у него в штанах, — терпеливо объяснял всем дядя Георгий. — Обыкновенные хитро пошитые труковые бруки!
…Так было здорово, жалко, что папа не возвращался. А мы ему с дядей Георгием заняли место. Договорились ведь, что придет…
— Ап! — жонглировал фокусник зажженной сигарой, тросточкой и цилиндром, которые по очереди испарялись в воздухе.
Он все терял, даже настоящую курицу! И все исчезало в его руках! А под скатертью в который раз образовалось какое-то вздутие.
— Ф-фокус-хокус!!! — объявил иллюзионист и… сдернул покрывало.
На столе у фокусника в капроновом чулке стояла и с отрешенностью смотрела на зрителей… голова моего папы.
Я сразу его узнала, потому что, надев чулок, он стал вылитый дядя Ваня.
— Папа, — говорю я.
— Да, как ни странно! — говорит дядя Георгий.
Голова вращала глазами, подмаргивала и улыбалась.
— Ап! — сказал фокусник и накрыл ее скатертью. — Сим-салабим абра-кадабра! — сказал он, и стол опустел.
Я встала. Дядя Георгий схватил меня за куртку.
— Не бойся, — шепчет. — С ним ничего! Он, скрючившись, сидит под столом.
— Но под столом-то его нет! — говорю я.
А дядя Георгий:
— Там он, в мешке, прозрачный!..
— Мира и счастья вам, дорогие друзья! — сказал фокусник, подхватил свой стол и, изобразив звук уходящего поезда, скрылся за кулисами.
Бешеные аплодисменты потрясли клуб санатория «Прибой». Но выходил ли на поклон фокусник, я не знаю. Клубным двором, вверх по лестнице без перил, длинным коридором мимо захлопнутых и распахнутых дверей, я бежала искать папу.
Конечно, я понимала, фокус есть фокус. Но как-то неприятно вертелось в уме это фокусниково «все, что нам дорого… можно — хоп! — и потерять!» Нет, я понимаю, имелся в виду зонт. Сигара, курица!.. Не папа же, в самом деле! И все-таки сию минуту мне надо было увидеть его — ЦЕЛИКОМ!
Подбегаю к «артистической», а из-за двери:
— Кр-рах!
— Бац!
— Кр-рум! — какие-то страшные удары. Мне стало совсем не по себе. Толкаю дверь и вижу: в тесной комнате, заставленной ширмами, ящиками, клетками с курицей и голубями, сидят и большими булыжниками колют грецкие орехи мой папа, фокусник и культорг.
