Но Леня вернулся, как раз когда появилась Мариам, а Арарат — в одеяле и в бантах — лежал на руках у медсестры.
Не сплоховал Леня!
С желтым букетиком мать-и-мачехи он подошел к Мариам и, пожав ей руку, всучил цветы!
Таким же образом он всучил медсестре рубль, и она — безо всякого отдала ему Арарата.
— Приходите к нам еще, — крикнула медсестра вдогонку.
А перед нами возник фотограф.
До этого момента он стоял в коридоре с фотоаппаратом на шее и с таким унылым лицом, что трудно представить, как в одну секунду можно преобразиться.
Теперь в нем был праздник и ликованье.
— Поздравляю с новорожденным! — он щелкнул вспышкой. — Фотографии получите почтой через три недели!!! — и опять уныло замер в коридоре.
Кряхтит и попискивает Арарат.
С видом парящего в небе облака несет его Леня.
— Девчонки! — говорит Леня и блаженно улыбается. — Я этому фотографу дал адрес своей мамаши.
Глава 12
ВОЗВРАЩЕНИЕ
— Решается моя судьба, — сказал мне Леня Бандурин.
Под дождем в шляпе из кожзаменителя стоял он у школы и грыз морковь.
— Как это? — говорю.
— Я в химкабинете позабыл горелку выключить. На ночь. И меня опять выгоняют с работы.
— Может, обойдется? — говорю я.
— Бабусю жалко, — отвечает Леня. — Она сейчас там. «Не серчайте, — говорит, — Евдокия Васильевна! Это он нескладный — весь в моего покойного папу Пегасия Николаевича. Такой же был завертяй, царствие ему небесное!..»
— Бабуся, — добавил Леня, — до сих пор матери простить не может. Хотела, чтоб меня в честь него Пегасием назвали.
— А сам-то ты чего хочешь? — говорю я. — Чтоб выгнали? Или чтобы нет?
— Чтоб выгнали, — отвечает Леня, — тогда я учиться буду — на циркача.
— Ого! — говорю я.
У Лени всегда были задатки: он здорово ходит на руках и запросто чешет ногой за ухом!
— ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ЕСТЬ ЖИЗНЬ?? — вчера с балкона третьего этажа воскликнул дядя Миша Айзберг. — Планеты как-то живут, развиваются. И нигде нет такого безобразия, как у нас.
Он имел в виду Валерку Лопатова, чтобы тот музыку сделал потише. А если говорить вообще, то мне как раз это «безобразие» очень нравится.
Мне нравится, что нигде — во всей огромной и бесконечной Вселенной — нет больше ни одного Лени Бандурина!
Да взять, к примеру, моего папу — читателя такого количества газет, что в прошлой четверти макулатуры наш класс сдал больше всех!
Но если мне кто-нибудь скажет: «Есть много людей, как твой папа — серьезных, солидных и очень рассудительных», — значит, этот кто-то и слыхом не слыхивал, что папа однажды купил себе аккордеон!
Красно-перламутровый, немецкой фирмы «Herold», он пах чемоданом, а над кнопками регистров сверкали три вроде как бриллианта!
По «Самоучителю» на этом невозможной красоты аккордеоне папа разучил единственную песню и громко распевал ее с утра пораньше:
Солнце светит, лучи, словно ласка!
Каска медная тонет в луче-е-е-е…
Ах, вот в этой сверкающей каске
Ходит милый мой на каланче!
— Хо-хо! — кричала из кухни бабушка.
— Он пожарник толковый и ярый! — подхватывали мама и баба Маруся из Киева. — Он ударник такой деловой! Он готов погасить все пожары! Но не хочет гасить только мой!
Правда, потом он его забросил. Сунул на антресоли и забыл. Но тогда-то ведь — пел!..
И — я думаю — разве во Вселенной найдется что-нибудь похожее на Нункин Схоторашен?! Даже нет — на всю Армению!
Я там, жалко, не была. Моя Армения — это Нунка.
И картина в комнате дяди Ованеса — с изображением горы Арарат.
И горячие пироги с травой женьгялхатс, которые тетя Сирануш печет всегда в конце апреля.
И вот этот стих древнего армянского поэта. Я читаю его — громогласно, — когда мне кажется, что никто не слышит:
Очнитесь, распахните взор,
Закрытый сонной пеленой!
Движенье вечное светил
В ночи узрите над собой!
И если вечная любовь
Любовью нас дарит своей,
То пусть тогда моя душа
Соединится утром с ней!
И если радость и любовь
Мне суждены у врат любви,
Пусть утром удостоюсь я
Любви и всех наград любви!
И если душу должно мне
Отдать любви — я рад любви!
И муки претерпеть готов
Я за бессмертный взгляд любви!..
Я шла из булочной, а впереди прямо к моему дому шагал солдат.
На спине — вещмешок со скрученной рулетом шинелью. А посередке, над карманом рюкзака, большими печатными буквами синей ручкой было написано: «Н. Ш. Паремузян».
Глава 13
ЗАЛЕТНЫЙ СХОТОРАШЕНЕЦ
Везет же мне. Например, сегодня взял и ни с того ни с сего пришел Лев.
Я думала — он все. Больше не придет!
— Шишкина, — говорит Лев. — Не знаешь, где Нунэ?
А я ему так обрадовалась и говорю:
— Знаю! Поехали — покажу?!
— Поехали, — говорит Лев.
Вот мне нравится разглядывать — кто что несет!
На Пушкинской площади мимо Пушкина несколько человек пронесли одинаковые абажуры.
У остальных, будто икра какой-то огромной рыбы — апельсины в авоськах!
А мы со Львом по очереди держим Арарата.
— Надо открыть ему лицо, — говорит Лев. — Может, он эту поездку запомнит на всю жизнь.
Я соглашаюсь! Со всем — что бы он там ни говорил!..
Это ж ведь Лев Цуцульковский! Невероятно, какой сегодня счастливый день.
Из подвальных окошек гостиницы «Центральная» тянет печеными булками. Согнувшись, я и Лев суем туда головы. Нашим глазам предстает ужасное зрелище: гигантский бак, белое тесто и желтая, неправдоподобной длины рука месит его здоровой палкой: «БРРЫМ! БРРЫМ! БРРЫМ! БРРЫМ!»
— Фу! Какая рука, — говорит Лев.
— Рука есть, а человека нет, — обнаруживаю я, просовываясь все дальше и дальше. — Это механизм!
