За окном зажглись фонари. Красные фары какой-то машины подмигнули мне и скрылись за углом дома. Вот и вечер. Вот и Новый год…
Неожиданная беда обрушилась на затерянную в просторах океана колонию подобно молнии.
Глава 10
Бабочка и звезда
Ну, вот и вечер. Новогодний вечер. Новогодний, ля-ля-ля… В палате быстро темнело, но свет я не включал. Видеть уже больше не могу эту палату! Но в больнице никто не спрашивает, чего ты там можешь видеть, а чего нет. Зашла Лина Петровна и выключателем щёлкнула. Хорошо, хоть не спросила: «Кашкин, что с тобой?» Она ничего так медсестра, вредная, конечно, но понимающая.
Но сидеть в палате теперь было особенно грустно. Пусто так. Шесть кроватей, и только на одной одеяло сбито. Моя. Остальные — ничьи, пустые. Даже Вальки Дубца кровать не отличишь, хотя он всего-навсего на несколько дней уехал, скоро вернётся. А по кровати и незаметно. Как будто вообще навсегда. Да нет, не навсегда — вон его тетрадь лежит с пружинками. Посмотреть, что ли, чего он там пишет всё время?
Да ну! Не буду. Не хочу. Ничего не хочу.
Я развернулся и в коридор выехал. Коридор тоже был залит светом, но это нормально — тут свет всегда горит.
Ой, а это что такое?! Почему в холле света нет?! То есть он там был, но какой-то странный. И только почти заехав в холл, я догадался наконец. Ёлка! Во я дурак! Лампочки на ёлке! Гирлянды! Потому и верхний свет выключили. Врачи и сёстры, конечно, на дежурстве, но всё-таки немножко праздник.
Ну да, праздник… У всех праздник, а у меня… Я почти развернулся уже, только бы эту ёлку не видеть дурацкую, но тут случайно заметил девчонку. Она на диване сидела в холле, за ёлкой почти и не видно. Чего это она тут делает? Девчонки на нашем этаже не лежат, у нас заболевание не девчоночье, чисто мужское. Вот на пятом их полно, даже больше, чем нас, мужиков. Чего эта-то тут забыла?
— Ты чего, с пятого? — спросил я, подъезжая. — У вас там ёлки, что ли, нету?
— Нет, — как-то растерянно отозвалась девчонка. — Я… Мы из третьей палаты. Мы только сегодня приехали с Женей.
Ой! Да это же не девчонка никакая! Я только сейчас рассмотрел. Это же мамочка! Ну, то есть она тут с сыном лежит. Чёрт, мне вдруг захотелось быстро-быстро рвануть в свою палату. На форсаже. Так попасть!
— Женю сейчас профессор смотрит, — продолжала эта непонятная мамочка-девчонка, и тут я увидел, что она же чуть не плачет. — У него какой-то ксю…
— Ксемартроз, что ли? — буркнул я.
Я не хотел бурчать, я хотел оттуда испариться как можно быстрее, вот и получилось так. Получилось, наверное, очень грозно, потому что она вздрогнула.
— Да это ерунда, — сказал я, лишь бы что сказать. — У меня их столько было! Каждый год штук по десять! И ничего, живой! Вон, с ногой — вообще ужас был, а обещали уже через две недели гипс снять!
— У Жени тоже гипс, — сказала она.
— Вы тут в первый раз, что ли? — сказал я.
Женщина — нет, всё-таки она на девчонку похожа! — кивнула.
Тут раздался голос Андрей Юрьича. Его голос ни с кем не спутаешь.
— Ирина Александровна, будьте добры! Где вы там?
Женщина, Ирина Александровна, значит, сорвалась с дивана и побежала в коридор. Точно девчонка. Я — всё равно ж делать нечего — тоже туда подался.
Когда я подъехал к третьей палате, то увидел, как Андрей Юрьич беседует с ней — в углу, у подоконника. Они вместе смешно смотрелись — Андрей Юрьич выше неё чуть ли не вдвое, и толще тоже, и нависает над ней, как подъёмный кран. Портовый, тонн так на двести.
А я в палату заехал. Не хотел к Андрей Юрьичу близко подъезжать. А то подумает еще, что я у него на глазах кручусь специально. Чтобы разжалобить. А я ничего и не специально! Потому что, во-первых, не поможет — что я, Андрей Юрьича не знаю, что ли! А во-вторых… эх, да чего теперь крутиться — до Нового года часов семь осталось. Всего ничего.
Вот я и заехал в третью палату. Как будто специально сюда и направлялся. А что, я не могу, что ли, в соседнюю палату заехать?! Могу, свободно могу! Вот и заехал.
Там тоже было почти пусто, только две кровати заняты. Так, ну Костю Паршикова я знал давно, хотя и не общались особо. А на второй сидел какой-то зарёванный пацанёнок с загипсованной ногой.
Ему вообще года четыре, наверное, или даже три — я в таких карапузах не очень разбираюсь.
Сидел и смотрел на меня. Глаза круглые. Как будто колясок никогда в жизни не видел. А может, и не видел — разные же люди бывают. Ничего, насмотрится.
— Ты Женька? — спросил я.
Неудобно же так сидеть и молчать.
Он кивнул.
— Зенька! — ответил наконец, напирая на «з». — Два!
И два пальца показал. Это чего, ему два года, что ли?!
— Два! — снова сказал Женька и показал на колёса моей коляски. — И тут два! — и опять на колёса показывает.
Ну точно, два больших колеса и два маленьких.
— И тут два! — продолжил Женька и показал на мой гипс. И на свой тоже.
— Два, — улыбнулся я.
Женька удовлетворённо кивнул, явно обрадованный, что такой взрослый с ним не спорит. Серьёзный он гражданин. Считает!
Потом я ещё посидел с ним в палате, но недолго. И опять поехал. По коридору, в палату, опять в коридор… До самой ёлки добрался. Ёлка стояла, лампочки горели, на столике возле дивана кто-то — тётя Маша, кто же ещё! — поставил тарелку с мандаринами. От полдников. Народу-то осталось полтора человека в отделении, а мандарины на всех заказывали. По три штуки. Вот они и лежат под ёлкой в больничной тарелке с синей каёмочкой.
Делать было нечего.
Я взял мандаринку и — не пропадать же! — начал чистить, складывая кусочки шкурки тут же рядом. А тут и эта, Ирина Александровна, пришла опять.
— Женька уснул, — сказала она, хотя я ни о чём не спрашивал.
Я кивнул. Пусть спит — здоровее будет. Теперь Ирина Александровна была поспокойнее. Её, наверное, Андрей Юрьич успокоил. После разговора с ним все мамы успокаиваются, это я давно заметил.
Ирина Александровна присела на диванчик и тоже взяла мандарин. Чистила медленно, как-то осторожно, что ли, так что я даже засмотрелся. Чего там такого сложного, мандарин почистить? А она дочистила, отложила мякоть в сторону, а шкурку расправила на коленях, прямо на своей синей юбке. Шкурка-то оказалась целой! Одним куском! Вот чего она осторожничала, когда чистила!
— Бабочка, — сказала Ирина Александровна.
Тихо так сказала, как будто какую тайну мне сообщала важную. Я сначала не понял. Потому что на «бабочку» же было совсем не похоже. «Бабочка» — это же игла такая, тоненькая, с длинным шлангом-хвостиком. Самое оно для капельниц — удобно к руке приклеивать и даже почти не больно. Ну, почти.
