Ах, какая прелесть! На хорошенькой золотой цепочке золотой матовый медальон, совершенно гладенький, только вкось идут три жемчужинки, но такие красивые, совсем розовые, я их сперва и за жемчуг-то не признала.
Милый Петр Ильич! Всегда выдумает что-нибудь для меня приятное. Я еще и еще ахала и благодарила, а мамуся бранила его за то, что он слишком меня балует. Само собой разумеется, что как только я была на следующий день во всем параде, то и медальон не забыла на себя нацепить.
К тете Лидуше мы пришли первые и принесли с собой всю Сережину обмундировку. Этот раз он не «гулял», а лежал свернутый булочкой в чем-то вроде белого полотняного конвертика, обшитого оборочками. В таком виде он был приличнее, не трясся, лысой головы видно не было, растопырок тоже, и потом он немножко побелел – меньше похож на помидор. Мамочка уверяет, что он будет премиленький, говорит, будто все дети, пока совсем маленькие, такие же некрасивые, как он, даже бывает еще гораздо хуже! Ну, это-то вряд ли. Дай Бог, чтоб он уж скорей хорошел.
Мало-помалу стали сходиться все гости, все больше свои. Потом привезли большую металлическую лохань – купель называется, – наконец пришел и священник. Купель поставили среди гостиной, налили туда воды и на ручку прицепили наш знаменитый пестрый платок. Когда все было готово, священник стал около купели, а мы с Петром Ильичом за его спиной, и Сережу сперва взял Петр Ильич.
Ну, горлышко у моего крестника! Как это он только вытерпеть мог – орал все время, да так, что просто в ушах звенело! Ему и соски всякие в рот совали, – кричит-заливается. М-м-да, хороший ребенок: и красивый, и тихонький. Бедная тетя Лидуша!
Боже, как страшно было, когда батюшка его в воду окунул! Я думала, вот-вот сейчас или утопит, или задавит! Руки у священника большие, положил он Сережу на ладонь, пальцами другой руки заткнул ему уши, рот и нос. Бедный Сережа, весь как-то назад изогнулся и стал совсем похож на снетка [79] , как они в супе плавают. Пока его окунают – молчит, но как вытащат, кричит!.. Ну, да это понятно, тут удивляться нечему, ему, верно, бедному, тоже страшно было! После купания его уже мне на руки положили. Опять страшно: ну как уроню? Петру Ильичу хорошо, он его в конвертике завернутым держал, а мне его развязанным дали, того и гляди выскользнет.
Пришлось три раза обойти вокруг купели, потом священник велел нам с Петром Ильичом три раза дунуть и плюнуть.
Потом… Да, потом еще ребенка чем-то душистым, маслом каким-то мазали, потом… Потом, кажется, все.
Тут началось поздравление, шампанское. Петр Ильич мне руку поцеловал. Еще бы! Ведь это очень, очень серьезно, это совсем не шутки – быть крестной матерью. Мамочка объяснила мне, как это важно. Теперь, когда тетя Лидуша умрет… То есть, что я говорю… Сохрани Бог, Боже сохрани, чтоб это когда-нибудь случилось, я только так говорю, как по закону полагается, – я ему тогда все равно что мать буду, должна воспитывать, заботиться о нем… Разве это все не важно? Всякий понимает, что да.
За обедом пили за мое здоровье, за здоровье новорожденного. Весело было очень, жаль только, что рано разошлись.
Когда батюшка как-то чихнул и полез в карман за носовым платком, вдруг смотрю – тянет что-то большое, красное с цветами, думала, кусок ситцевой занавески. Нет, вижу: сморкается. Теперь понятно, что он с моим платком делать будет. Не заваляется – пригодится.
Глава XXXIII Болезнь кстати. – Сборы. – Мои мысли и заботы
А Володя-то наш, оказывается, преостроумный юноша. Несколько дней тому назад вдруг «кхи-кхи» – кашлять изволил начать. Как будто ума в этом особенного и нет, а вышла одна прелесть. Хоть по календарю у нас и весна полагается, но это еще ровно ничего не доказывает – календарь сам по себе, холод сам по себе. Ветрище старается – дует будто зимой, а Володя мой себе разгуливает, а пальтишки-то, знаете, какие у кадетов, легонькие, ветром подшитые, вот и простудился.
Сперва мы все страшно перепугались, думали – опять воспаление легких будет, потому, говорят, раз было, того и гляди второе хватишь. Но теперь испуг наш давно прошел, а я, грешный человек, рада-радешенька, да и Володька тоже.
Послали, конечно, сейчас же за доктором. Тот начал стукать, слушать:
– Дышите. Не дышите. Считайте «раз, два».
Всякую такую комедию проделал и сказал, что опасного ничего нет, только все-таки где-то что-то не в порядке, еще не залечилось, а потому нужно его скорей везти туда, где потеплее, – в Крым или Швейцарию.
Ведь эдакий умница доктор! Лучшего он ничего и придумать не мог бы.
Стали папочка с мамочкой судить да рядить и решили нам троим – мамусе, Володе и мне – ехать в Швейцарию, сейчас на Женевское озеро, а потом в горы.
Ну, что? Разве Володя не молодчина, что закашлял? Я прямо-таки с ума схожу от радости, да и он тоже. Как только нам это объявили, Володька в ту же минуту очутился на голове, ноги кверху, каблуками пощелкивает и кричит:
– Да здравствует кашель и славный доктор Образцов! Многая лета!
Если б к немцам, я бы меньше радовалась, но на Женевском озере ведь все французские швейцары живут. Вот там смешно, должно быть: какой-нибудь дворник или извозчик вдруг по-французски разговаривает. Умора! Чухонка молоко продает, или баба с ягодами придет – тоже по-французски. Чтобы только это одно посмотреть, уже поехать стоит.
По-французски, по-немецки – все-таки еще как-нибудь можно себе представить, что мужики говорят, но вот по-английски? Этого положительно быть не может. Английский язык такой трудный, что, мне кажется, даже и приличные англичане не очень-то друг друга понимают, притворяются больше. Где уж мужикам говорить!
Какой в Швейцарии главный город? Вот не знаю. Где же государь-то их живет? Впрочем, правда, ведь у них государя совсем не водится, у них и у французов не полагается, просто они сами кого-нибудь себе в старшие производят, оттого тот и называется «произведент». Ведь вот отлично все это знаю, а непременно перепутаю; правду мамочка говорит, что голова у меня как решето.
Жаль, что у меня уже есть часы, а то я бы сама себе по своему выбору купила, но уж зато сыр буду есть, всласть покушаю.
Мамочка вчера же была в Володином корпусе, чтобы получить для него разрешение на отъезд за границу, билет там какой-то, а оттуда отправилась и в нашу гимназию. Мне-то билета никакого не требуется, но все-таки надо, чтоб отпустили, потому у всех уроки еще недели четыре длиться будут, а мы едем через пять дней. Все уладилось, потому баллы у меня годовые имеются, а аттестацию мне выдадут завтра.
В доме у нас возня, суетня, укладывают, покупают ремни, замки, в гостиной стоит корзина в ожидании, пока ее напихают всякой всячиной. Ведь не шутка, на четыре месяца уезжаем.
Все хорошо, только Ральфика моего мне до смерти жаль. Вон мы с ним только десять дней не виделись – и то как он грустил, тетя Лидуша говорит, что и ел он плохо, похудел, бедненький.
– Еще бы, даже побледнел, – подхватывает Володька, – цвет лица совсем не тот. Куда только прежний румянец девался!
