Сели на извозчика. Хотя в той части города улицы и малознакомые, но все равно, одно сознание, что это опять наше, петербургское, что каждая конка, карета, лавка будто немножко и мои: захочу – сяду и поеду, захочу – зайду, куплю что-нибудь, – что сама я тоже здешняя, не чужая, не случайно пришлая, одно это приводит меня в восторг. Глупо, может быть, но на душе светло так, радостно, весело!..
В восемь часов мы приехали, а в одиннадцать я уже умолила мамочку отвести меня в тот же день в гимназию. Ждать еще сутки, целых двадцать четыре часа! Нет, это никакого человеческого терпения не может хватить!.. И добрая мамуся, невзирая на страшную головную боль, повела-таки меня.
Не знаю, как не выскочило или не лопнуло у меня сердце, так громко тукало оно, когда мы слезали с дрожек у подъезда гимназии. Вдруг там внутри что-нибудь изменилось? Вдруг все перекрасили, переделали?.. И так страшно, так жалко и даже больно подумать об этом.
Беремся за ручку двери, и сразу мне делается бесконечно весело: их распахивает Андрей, тот самый толстый Андрей, которого когда-то призывала Евгения Васильевна на борьбу с черными тараканами-чудовищами. Он, конечно, не узнает меня, но это все равно, я сама рада видеть снова его знакомую круглую физиономию. Гляжу кругом. Все на старых местах: и стол, и ящик с уроками для отсутствующих, и вешалки.
Идем в канцелярию. Мамуся тщетно вопит: «Тише!» – я лечу стрелой. Почти у самой двери стоит начальница. Платье на ней такое же васильковое, лицо такое же восковое. Впрочем, есть в ней и перемена: прежде она произносила только одну-единственную фразу: «Mesdames, не переплетайтесь». Но за это время она, очевидно, сделала громадные успехи: теперь, оказывается, она и другие слова говорит, очень живо и любезно протягивая мамочке руку.
Но приветливой, улыбающейся физиономии милого Сергея Владимировича не видать. Хоть и знаю я, что теперь другой инспектор, но без него кажется как-то неуютно и пусто. Теперь на его обычном месте стоит маленький, совсем круглый господин, в круглых же, толстых очках, через которые смотрят круглые выпуклые карие глаза. Пристально так смотрят. Хорошие глаза, честные, перед которыми не солжешь. Голова у него точно арбузик, посредине порядочная лысинка, а кругом густая бахромка из седоватых кудряшек. Лапки коротенькие, и держит он их, вывернув немного ладони назад, – ни дать ни взять самоварчик с ручками. Разговаривает он с какой-то незнакомой мне классной дамой, скоро-скоро говорит, а сам так весь и двигается, – шустренький, видно.
Я и здесь живо оглядываюсь. Все, все на своем месте, даже малюсенькое, совсем гладенькое рыжее платьице болтается все на том же крючке: это образец того фасона, который полагается носить, но которого ни одна ученица не носит, потому уж больно оно облизанное и некрасивое.
Классная дама в неизменном синем платье собирается уходить, но еще роется в шкафу; начальница подзывает «самоварчик», которого величает Андреем Карловичем, и объясняет ему, откуда я взялась.
– Отлично, очень «арашо», – говорит он. – Сейчас вас и в класс отведем… Будьте добры, попросите сюда классную даму второго «Б», – говорит он синявке, которая кончила шарить на полках. – Впрочем, я сам…
Едва успела я оглянуться, как он, кивнув мамочке, шариком покатился вверх по лестнице. Я за ним. А сверху навстречу грядет наш лилипутик – Шарлотта Карловна. Увидела я ее, и отчего-то мне опять так весело-весело сделалось.
– Здравствуйте, Шарлотта Карловна! – громко так, раскатисто, чуть не на всю гимназию возгласила я.
Она сперва прищурилась, потом с удивлением заглянула мне близко-близко в лицо (еще бы не удивиться, ведь ее, бедную, не избаловали такими бурными приветствиями!), кивнула и пошла дальше, все по-прежнему размахивая своими бесконечными руками.
Входим в средний коридор. Дверь крайнего класса открывается, на ее пороге я вижу высокую стройную фигуру.
– Юлия Григорьевна! – громко, радостно восклицаю я и, забыв про своего спутника, про то, что я до некоторой степени нарушаю общественную тишину, бросаюсь к своей любимице с протянутыми руками.
Она пристально смотрит на меня.
– Да ведь это же наш «тараканчик»! – узнает она наконец. – Какими судьбами? Ну, здравствуйте! – и сама протягивает мне руки. Я крепко-крепко обнимаю ее, а в горле у меня что-то сжимается.
– А Андрей-то Карлович ждет вас, – через минуту говорит она, – идите скорей, еще увидимся.
Правда… Вот скандал! Я про него и забыла. Он ничего, смотрит серьезно, не улыбается, но глаза добрые, умные, хорошие глаза.
– Что, рады старых знакомых видеть? – спрашивает.
– Уж так рада, так рада!
– Вижу, вижу! Ну, входите!
Сердце мое опять радостно стучит. Вот сейчас удастся тот сюрприз, который я готовила всем своим неожиданным появлением.
Мой «путеводитель» вкатывается в класс, я за ним.
Но что это? Вместо смеющихся вишневых глаз и коротенькой носюли милой Женюрочки навстречу нам поднимается плоская добродушная физиономия на довольно высоком, чуть-чуть кривобоком туловище. Сердце у меня так и упало, впрочем, на одну лишь минуту, потому что кругом со всех сторон зажужжали:
– Муся!
– Старобельская!
– Стригунчик! – вдруг раскатисто так, на весь класс пронеслось хорошо знакомое мне восклицание, которое, нет сомнения, по силе и мощи только от Шурки Тишаловой и могло исходить.
Я верчусь во все стороны, физиономия моя радостно расплывается, но я еще никого не различаю: кругом меня какие-то длинные, большие девицы, с прическами, бантами. За учительским столиком высокая фигура в вицмундире с немолодым плутовато-милым лицом, с целой шапкой коротеньких, войлочного цвета и сорта, вьющихся волос.
– Qui est done cette petite demoiselle dont on manifeste si joyeu-sement Гагпуйе? [83] – осведомляется он.
Какая-то пушистая каштановая головка, с закрученной на затылке толстой косой, приподнимается и что-то объясняет ему.
Да ведь это же Люба, моя милая «японочка»!
– C’est qu’on n’est pas fâché de la revoir, cette petite demoiselle! [84] – опять говорит француз.
Меня сажают на ближайшую пустую скамейку, а Андрей Карлович, пошептавшись с классной дамой, выкатывается из класса, быстро-быстро кивая всем своим арбузиком.
Француз вызывает учениц переводить новый урок, а я тем временем рассматриваю улыбающиеся, повернувшиеся в мою сторону лица. Вот сверкают издали белые зубы Шурки, и мордашка ее, все такая же татарская, все такая же веселая, улыбается мне. Вот золотисто-блондинистая головка с недлинными, до плеч, локонами и розовое, точно крымское яблочко, чуть-чуть блестящее личико моего милого «Полуштофика»; и теперь, она еще, пожалуй, за целый штоф не сойдет. Вот… Но француз прерывает мои дальнейшие открытия.
– Mais c’est une petite révolutionnaire que cette petite demoiselle! Voilà qu’une anarchie complète s’installe dans mon auditoire, on ne veut plus ni me voir, ni m’éntendre. Voyons, mademoiselle… mademoiselle… [85]
