– Ты тут что делаешь? – спрашивает.
– Нет, это вы, – говорю, – что там вытворяете?
– А это, – отвечает, – искусственное дыхание.
Ногами-то да руками? Да кто ж это когда так дышал? И зачем это им? Разве они не могут дышать как все?
А она знай только заливается-хохочет. Насилу толку от нее добилась, да и то не так, чтобы уж очень хорошо поняла. Оказывается, что если кому-нибудь иногда дурно сделается, или, например, утопленника вытащат, так ему таким образом дышать помогают. Вот ученицам и показывают – может, когда наука эта пригодится.
Но я все-таки не понимаю, отчего, если человека заставить дрыгать ногами и размахивать руками, ему от этого легче дышать станет? По-моему, наоборот, устанешь только и запыхаешься. Надо будет попробовать.
Тетрадки явились немножко с опозданием, но никто внимания на это не обратил.
Аза русскую диктовку мне «одиннадцать» [10] поставили. Одну ошибку таки всадила и, по обыкновению, глупейшую: вместо «потом» написала «попом». У меня только такие и бывают, особенно с «п» и «т» – то лишнюю ногу приставлю, то одной не хватает. Хочу написать «теперь» – так или «пеперь» или «тетерь» выйдет, даже злость берет.
Ну и отличилась же сегодня Юля Бек за русским!
Я понимаю, что можно иногда не додуматься до чего-нибудь и глупость сказать – с кем греха не бывает? – но чтобы так ляпать, как у нас сегодня!..
Ольга Викторовна толковала нам что-то про озимые хлебные растения, потом обращается к Юле:
– Ну-ка, Бек, назовите мне какое-нибудь.
Та встает и говорит:
– Мед.
Вы не верите, думаете, я сочиняю? Вот мамочка меня и предупреждала: «Ты, Муся, лучше никому этого не рассказывай, не поверят, подумают, что ты выдумываешь…»
Барбос даже глаза вытаращил:
– Как мед? Почему ж это?
Но Юля этот раз даже не особенно и сконфузилась, обыкновенно же она из-за всего краснеет:
– Потому что он и зимой есть.
– Господи прости! Да разве это растение, да еще и хлебное? Дети, кто из вас никогда не видел растения, встаньте, пожалуйста.
Подымается Щелкина.
– Как, вы никогда не видели растения?
– Нет.
Вы не знаете, что такое наша Щелкина, такой второй, наверное, не существует: волосы у нее вылинявшие и будто маслом помазанные, рот открыт, глаза выпучены, и она всегда говорит глупости, даже по ошибке ничего другого не скажет, да еще и подшепетывает.
Теперь эта «Сцелькина» стоит, открыв рот, и молчит. Все хохочут, даже Юля, забыв, что она сама сейчас ляпнула. Она хотя и миленькая, и люблю я ее, но ляпает постоянно. Но какая она хорошенькая! Точно фарфоровая куколка.
Тут сейчас и зазвонили на перемену.
На переменке я рассказала про то, что видела в первом классе. Понятно, решили сейчас же и попробовать.
Как только перемена кончилась, еще ни батюшки, ни Женю-рочки в классе не было, мы Тишалову с Любой разложили на пол, только без простынь – откуда ж их взять? – и начали их оживлять. Не знаю уж, легче ли им дышать было, но что живы они были, так даже и очень. Как стали мы им руки да ноги разводить, да колени сгибать, они так развизжались, что Евгения Васильевна как на пожар прискакала.
– Старобельская! Штоф! Да вы с ума сошли! Что это за валянье по полу, что за безобразие!
А мы и не заметили, как она вошла, очень уж своими утопленницами занялись. А они-то, обе пациентки наши, трепанные, мятые, живо на ноги повскакивали да по местам, а я Женюрочке объяснять стала:
– Это, – говорю, – мы учились искусственное дыхание делать.
– Какое искусственное дыхание? Зачем?
– Да ведь в первом же классе делают? Я сегодня, как за тетрадками ходила, видела. Вот и мы хотели попробовать.
Евгения Васильевна рассмеялась.
– Ведь надо ж такое выдумать! Ну, будет, марш по местам, и дышать естественно. Вон и батюшка уж идет.
А что, ведь не особенно у нас в гимназии скучно?
Глава V Мои таланты. – Проткнутый глаз
Никак не умудришься часто в свой дневник записывать – не хватает времени, да и все тут! Учительницы в гимназии теперь уж как следует нам каждый день задают, да еще начались мои несчастные уроки музыки, а уж хуже этого ничего не выдумаешь. И к чему меня только учат? Все равно у меня способностей нет. С пением тоже дурно.
Недавно пробовали нам в гимназии голоса. Уж и напела я им – одно горе, даже учительница рассмеялась. И девочки, понятно, рады стараться; только мне одной это вовсе смешным не казалось.
Поставили все-таки во второе сопрано.
– Ничего, – говорит учительница, – пока молодой петушок, но распеться может, слух есть.
Хорош слух! Когда играю, так в трех тактах пять раз совру. Володька дразнит:
– А ты, Мурка, совсем по-христиански играешь, у тебя поистине левая рука не ведает, что творит правая.
Гадкий мальчишка, и разозлиться даже нельзя – правда.
И каждый день меня этой самой музыкой по полтора часа угощают – извольте радоваться!
Почитать ведь тоже надо, как же без этого? Ну, а там смотришь – девять часов бьет, и спать тебя гонят.
Но сегодня я книжку побоку, не читала – уж больно интересное случилось, необходимо записать. Слушайте вот.
Началась вся история с урока рисования. Вычинила я себе карандаш – просто роскошь: аккуратный, острый, такой именно, как Юлия Григорьевна любит, потому что она всегда страшно злится, если ей тупые огрызки дают, чтоб рисунки поправлять.
Люба моя малюет себе, а я жду, чтобы Юлия Григорьевна пришла мне показать, что делать. Сижу, карандаш в правой руке, а сама повернулась налево и разговариваю с Грачевой. Хоть я ее и терпеть не могу, но, делать нечего, остальные все рисуют, а молчать слишком скучно.
Рассказываю я ей про качели, которые у нас на даче висели, и, чтобы показать, какой длины доска была, развела во всю ширину руками. Вдруг слышу, Снежина моя как вскрикнет.
Я страшно испугалась, живо поворачиваюсь, а она за глаз рукой держится и плачет. Через минуту отвела руку, чтобы платок носовой достать, потому ей непременно высморкаться надо было, смотрю, глаз у нее красный-прекрасный, весь кровью налитой. Это я ей карандашом моим острым прямо в глаз угодила!
Господи, в каком я отчаянии была! Вдруг она ослепнет? Лучше б я себе оба глаза выколола!.. Ой, нет, нет, – какой ужас быть слепой!.. Но тогда хоть совесть спокойна, а теперь… Боже, Боже!..
Вот, сколько я времени потратила, пока все это записала, а когда это случилось, и минуты, верно, не прошло; Евгения
Васильевна только успела подбежать к Любе и живо увести ее в докторскую.
