– Oh, non, monsieur, jamais, jamais! [97]
– Bon. Un point, c’est tout. [98]
Все дело обошлось тихо, мирно, даже Клепочка не успела дослышать, что здесь происходит, нашикала только на нас за то, что мы фыркали. Ну разве ж он не душка?
Люба отделалась благополучно, но со мной «тетя Алина» сыграла прескверную штуку.
Следующим уроком был Закон Божий. Люба свой роман уже на перемене прикончила, вот я попросила дать мне книжку картинки посмотреть. И под каждой-то из них подпись, занятно. Сижу, рассматриваю. Батюшка спрашивает кого-то что-то и на меня ноль внимания. Вдруг предо мной вырастает какая-то фигура. Клепка! Встаю, книгу сую Любе, та через проход – Шуре, меня в это время пытают:
– Вы читали?
– Нет!
Правда, ведь я только картинки смотрела!
– Нет, читали, дайте книгу.
– Нет у меня книги.
– Не лгите…
И пошла, и пошла…
Тем временем «тетя Алина» переходит из рук Шуры к Юле Бек в тот момент, когда Клепка устремляет глаза в их сторону; вслед за глазами устремляются и ее руки: Клепка направо – книга налево, Клепка налево – книга направо. Неизвестно, чем кончилась бы эта скачка, если бы вдруг пути сообщений не забастовали: книга попала к Грачевой и была ею предательски вручена Клепке.
Ну и влетело же мне! Подумайте только: читать «роман», да еще с «тайной», да еще на Законе Божьем!.. За это у них, у подобных Клепок, на Луне присуждают к каторжным работам. Вот и стала она меня отчитывать: и нечестно это, и ворую я время и доверие батюшки, и обманываю я своих родителей, а раз уже теперь я позволяю себе такие преступные поступки, то могу дойти до того, что стану по-настоящему воровать, обманывать общество, государство и так далее и тому подобное…
Хорошо, если только в Сибирь сошлют, а вдруг повесят?.. Бедная я, бедная! Что-то со мной теперь будет?
Ну, как не вспомянуть нашу милую Женюрочку, которая всегда так хорошо все понимала! Так нате вам, замуж вышла! Клепку, ту мы едва ли с рук сбудем, разве за любителя редкостей удастся пристроить.
Но пока, до Сибири, живется будущему арестантику вовсе не дурно и он пользуется в классе всеобщей симпатией.
Глава IV «Редька». – Директор. – Тема Пыльневой
Правда ли наша гимназия такая особенная, но, лишь только возьмешь перо в руки, всегда найдется что-нибудь интересное или уморительное записать. Впрочем, вернее, именно тогда-то и берусь я за тетрадку, потому так, зря, писать времени не хватило бы: все же приходится уделить частицу его всяким Карлам, Василиям, гидростатике, Морзе и тому подобному.
Кроме того, за мной теперь маленький грешок завелся: удалось как-то раз стихотвореньице нацарапать, и так это мне понравилось, что я нет-нет вытащу свою тетрадочку да что-нибудь и пристрочу. Не показываю никому, потому как засмеют, но самой мне это доставляет такое громадное удовольствие.
Почитать – тоже не повредит, потому что стоять пнем перед нашим милейшим Дмитрием Николаевичем, хлопать глазами, не дочитав того или другого по литературе, да выслушивать его холодные замечания – покорно благодарю.
Противная ледяная сосулька! Мне кажется, у него все внутри заморожено, такой он безучастный, равнодушный. Страшно хотелось бы разозлить его когда-нибудь, вывести из равновесия; я уже пробовала, но до сих пор результата никакого. А наши-то, почти все без исключения, мрут от любви к нему. Юля Бек, Штоф, Ермолаева и младшая Лахтина – те себя не помнят при виде его! По-прежнему, чуть он на порог – пожар, в красном зареве тридцать лиц, а он даже взглядом их не удостаивает.
Сегодня перед уроком русской литературы вдруг замедление; наш Дмитрий Николаевич обыкновенно сию же минуту после звонка являет свои ясные очи, а тут – пауза. В чем дело? «Неужели не пришел?» – радостно мечтаю я.
– Неужели не пришел? – несется со всех углов класса встревоженный, огорченный возглас.
В это время сквозь верхнюю стеклянную половину двери вырисовывается круглый арбузик Андрея Карловича, красное, взволнованное лицо Клепки, сдержанная, вечно возмутительно корректная фигура словесника и нечто старое, седое, высокое и незнакомое.
– Директор! – несется по партам. – Только бы не в наш класс!
– Краешком, краешком! Мимо, голубчики, мимо! – напутствует их соответственными жестами Шурка Тишалова, скрытая от начальствующих глаз на своей четвертой скамейке.
Группа еще минуту продолжает стоять на том же месте, затем, коротенький карасик – рука Андрея Карловича – указывает на нашу дверь, и все четверо делают шаг по направлению к ней. Общие ахи, охи взвинчивают и меня.
– Редьку, редьку держи! – торопливо шепчу я Любе, указывая на природное черное пятнышко в дереве парты.
Она с удивлением смотрит на меня.
– Вот так: большой палец на пятно, указательный под парту и говори скорей: «Федька, держи редьку, чтоб директор не вошел. Федька, держи редьку, чтоб директор не вошел». Еще, еще… Живей!.. – мгновенно вспоминаю я верный, не подводящий способ, всегда успешно применявшийся в нашей той гимназии.
Люба, перепуганная, старается добросовестно выполнить заклинание; но пятно настолько удалено от края, что, закрыв его большим пальцем, она не может дотянуть указательный под доску.
– Вместе, – шепчу я и подсовываю свой правый указательный под ее парту, в то время как левой рукой «держу редьку» на своем столике.
– Федька, держи редьку, чтоб директор не вошел! Федька, держи редьку, чтоб директор не вошел!.. – поспешно твердим мы несчетное число раз, но… директор со всей свитой уже в классе.
В увлечении мы, крепко вцепившись в «редьку», продолжаем держать ее и, понизив шепот на два тона, повторяем спасительное заклинание. Вдруг что-то заставляет меня поднять глаза: удивленно и добродушно улыбаясь, на меня смотрит милый Андрей Карлович (он ведь всегда все видит!), на мне же остановился холодный, пристальный взгляд Дмитрия Николаевича. Я сразу становлюсь, по нашему с Любой выражению, «варенее красного рака»; она тоже. Смущенные, мы обе замолкаем. Еще не хватало, чтобы эта противная сосулька издеваться при всем классе стала! Понял, конечно, что это примета, теперь пойдет прохаживаться относительно «темноты», «предрассудков», «некультурности». Вот и повезло!..
Публика уселась. Вызывают Зернову. Уф! Гора с плеч! Пока она выкладывает все, что может выложить относительно «Слова о полку Игореве», я опять незаметно хватаюсь левой рукой за «редьку», благоразумно прикрыв ее ладонью правой, и уже безмолвно, не губами, а лишь мысленно повторяю: «Федька, держи редьку, чтоб директор не спросил»…
– Госпожа Старобельская! Попрошу вас прочитать нам «Плач Ярославны», – раздается приглашение словесника.
Увы! Федька-предатель безбожно подвел!
Я, конечно, краснею, но странно, страха моего как не бывало. Да и чего, в сущности, я трусила? Стихотворение это мне чрезвычайно нравится, знаю я его назубок, декламирую прилично. Чего же? Вот просто заразили: дрожат все, ну и меня забирать начало. Глупо, в сущности.
