Может, кто-то думает, что обидно-снисходительное чувство руководит поступками его товарищей? Опять заблуждение! Лентяй слишком самолюбив, чтобы брать, не давая. Он знает, что и он нужный человек, о-ох какой нужный! Кто в критическую минуту выручит класс? Он, только он один. Кто, не сморгнув, откажется за всех у самого грозного учителя? Кто убежденно будет настаивать, что класс плохо «понял», и в доказательство своего непонимания приведет такие яркие ответы или вопросы, что не оставит сомнения в душе самого недоверчивого преподавателя? Кто даст ценные указания о характере, привычках, уловках учителя? Кто поделится целой серией верных, никогда не «подводящих» примет-талисманов для ограждения учеников от учительской бесцеремонности, доходящей до вызывания чуть не каждую неделю? Нет, он много дает, а потому имеет право и пользоваться.
Но это только с научной стороны. А с эстетической? Кто лучше лентяя передаст штук десять уморительнейших анекдотов? Или нарисует корабль, гибнущий в волнах? Или с захватывающей яркостью передаст всю драму только что прочитанной им повести? У него есть на все это время, и он делится своими познаниями, своими житейскими советами с учеными товарищами.
Крепнет и изощряется его ум. Сколько сложных комбинаций гнездится в нем, какое глубокое знание человеческих сердец! Кто знает, какие богатые, гениальные мысли посетят его со временем? Он вступит в настоящую жизнь с этим богатым вкладом, не сокрушив своего здоровья сидением над учебниками, не расточив капиталов родителей на пилюли «Пинк», «гематогены», «соматозы» [100] и прочую латинскую гастрономию. Он в них не нуждается. Щеки его расцветают горячим румянцем, глаза блестят яркими звездочками, и всем весело, отрадно смотреть на его ясную жизнерадостную физиономию. Если прибавить к этому те разносторонние салонные талантики и способности, которые шутя развивал он, ту массу прочитанного в обильные свободные часы и всегда ровное доброе отношение к окружающим, то всем станет ясно, что в жизни все двери, как в школе тетрадки, приветливо распахнутся перед ним: добро пожаловать!
Да здравствуют лентяи!..
Едва только возглас за здравие лентяев срывается с моих уст, как Тишалова и Пыльнева, забыв на минуту про своего кумира, восторженно приветствуют мое произведение.
– Молодчина, Муся, прелестно! Вот остроумно!
Большинство присоединяется, и со всех сторон гремят поощрительные возгласы. Шурка припечатывает свое одобрение звонким поцелуем к моей правой щеке.
– Браво, браво, Старобельская!.. Ур-ра!.. Да здравствуют лентяи!.. – хором несется по классу.
– Стыдно, господа, глупо и пошло, – отчеканивая каждое слово, презрительно роняет Грачева.
– Эх, ты, цензор, спрячься-ка лучше! – пренебрежительно оглядывая ее сверху вниз и насмешливо покачивая головой, бросает ей Тишалова. – Не доросла еще! Слышала, что у нее написано? Лень – это роскошь, не всем доступная, поняла? Ну и молчи, коли Бог убил. Ура, господа, да здравствуют лентяи!
– Ур-ра!.. – подхватили голоса.
– Что за шум, mesdames, что за безобразие! – разалевшись от негодования, как пион в полной силе расцвета, восклицает прекрасная Клеопатра.
Оказывается, она появилась еще при чтении заключительной фразы моего произведения и присутствовала при всей дальнейшей сцене.
– Тишалова, что за возмутительный, вульгарный тон в разговоре с подругой? Старобельская, подите сюда.
Я приближаюсь.
– Что это вы читали?
– Свое сочинение.
– Как сочинение? Ведь не там же написано: да здравствуют лентяи?
– Там.
– Я прошу оставить ваши неуместные шутки, иначе я вам сбавлю из поведения. О чем вы писали?
– Я вовсе не шучу, Клеопатра Михайловна, я правда читала сочинение. Моя тема: «Умственные, нравственные, физические и социальные преимущества лентяя», – твердо отчеканиваю я.
– Да вы с ума сошли!.. Что подумает о вас Дмитрий Николаевич? Взрослая девушка, и вдруг такая страшная пустота. Какое мнение можно о вас составить?
– Я, Клеопатра Михайловна, не понимаю, в чем я виновата? – делая святые глаза и становясь необыкновенно смиренной, возражаю я. – Дмитрий Николаевич сказал написать каждой то, что ей более всего по душе, более всего симпатично. Я же не виновата, что именно этот вопрос меня больше всего интересует. И потом эта тема новая, на нее редко пишут…
– По счастью! – прерывает меня Клепка. – Это безнравственная тема! Восхвалять лень! Да разве вы не знаете, что лень мать всех пороков, что кто с детства…
Благодетельный звонок на молитву прерывает ее словоизвержение. О, теперь пошло бы надолго, и в конце речи выступила бы вновь все та же мрачная неизбежная для меня перспектива… Сибирь. «Все пути ведут в Рим», – говорят французы. – «Все поступки поведут ее по Владимирке [101] », – трагически думает обо мне Клепка.
Сочинения поданы.
Когда дежурная собрала листки и положила их на учительский столик, словесник наш перебрал их, пробегая глазами заглавия. Вот он остановился на моем листке. То-то разозлится сейчас! От волнения у меня быстро-быстро начинает стучать сердце, кровь приливает к щекам… Но что это?.. Ни малейшей злобы не видно на его лице. Губы дрогнули, и по ним пробежала будто улыбка. Глаза на минуту поднялись, остановились на мне, и мне показалось, что это другие, не его глаза: они, как и губы, тоже смеялись…
Меня точно кольнуло в сердце. Смеется, смеется надо мной! Не рассердился, а просто смеется, насмехается… Неужели Клепка права?.. Противный, злой человек! Как я всей душой его ненавижу!..
Весь день мне было не по себе; к вечеру разболелась голова, так что мамочка забеспокоилась.
– Что с тобой, Муся? – ласково спросила она. – Неприятность какая-нибудь?
– Нет, мамуся, просто голова болит, не выспалась, вчера поздно переписывала сочинение, – говорю я, и при слове «сочинение» что-то щемит в сердце.
Глава VI У тети Лидуши. – Раздача сочинений. – Вера Смирнова
Вся эта неделя тянулась долго, какая-то серенькая, бесцветная. Настроение у меня тоже было неважное, особенно же неприятно чувствовала я себя на уроках русского языка. Скорей бы уж отдавал сочинения, высмеял бы хорошенько – все равно неизбежно – да и делу конец, а то жди этого удовольствия, точно камень над головой висит.
Единственное развлечение – ездила к тете Лидуше. Вчера было Танино рождение, целых три года малышке исполнилось. Бедная девчурка невесело встретила свое трехлетие: возьми да и прихворни за два дня перед этим; появился небольшой жар и боль в горле. Конечно, страшно переполошились, сейчас за доктором. Славный такой старичок, тот самый, который когда-то мне, по Володькиному выражению, «овса засыпать» велел.
Ах, Володя, Володя, вот кого мне не хватает! Подумайте, ведь целых три года не видела я его, этого дразнилу-великомученика. Как только дядя Коля вернулся с войны, ему тотчас в Москве полк дали, а когда Володя окончил корпус, отец перевел его в Московское военное училище – очень уж стосковался после такой долгой разлуки. Еще бы! А мне так недостает здесь моего милого весельчака-братишки.
