– Теперь попрошу вас, госпожа Пыльнева, к большой карте.
– Кроме приморских городов Италии и течения Волги, ни-ни, ничего не знаю, – еще утром заявила она. – Одна надежда на карту.
– Ну-с, покажите, пожалуйста, Прирейнские провинции. Где они расположены?
– По Рейну, – быстро отвечает Ира.
– Так вот, будьте добры указать их.
– Сию минуту.
Пыльнева метнулась в Голландию, оттуда в Бельгию, заехала в Царство Польское и приостановилась возле Вислы.
– Нет, это не здесь, – прочитав надпись, говорит она. – Сию минуточку, Михаил Васильевич, одну секундочку. Вот! Не-ет!.. Одну минутку терпения, я сейчас найду… – отчаянно обшаривая всю Европу, утешает Пыльнева географа.
Ее тоненькая грациозная фигурка то склоняется в три погибели, для обзора южнейших пунктов, то вся вытягивается, становясь на цыпочки, для розысков в Ледовитом океане, причем толстая каштановая коса свешивается то на одну, то на другую сторону. Невозможно не улыбаться, так мило, просто проделывает она это, так вежливо, почти ласково извиняется за промедление.
Добряк Михаил Васильевич тоже улыбается, но у Клепки чуть не судороги начинаются; еще родимчик, того гляди, сделается.
– Вот Рейн! Нашла! – радостно восклицает Ира.
Дальнейшие вопросы дают разве чуть-чуть лучшие ответы. «Семь» – самая высшая оценка; но спасительная карточка-игрушка и обычная доброта Михаила Васильевича дают себя знать: в журнале рядом с единицей стоит «девять». Ира, чуть не прыгая от радости, идет на место. После звонка она ловит в коридоре географа.
– Михаил Васильевич, а сколько у меня в четверти будет? Ведь вы сложите, да? Девять плюс один – десять. Правда? Вы не сердитесь, Михаил Васильевич, за единицу! Право, мне так совестно, так совестно! Я географию очень люблю, но совсем времени нет. Подумайте, ведь кроме географии у нас столько всякой гадости, и все требуют. Я карту четыре дня вам чертила, ведь хорошая? Я так старалась. Так вы сложите? Да? Пожалуйста! Ведь у меня ни одной «девятки» в четверти, и вдруг по географии, по моему любимому предмету!..
В голосе дрожат скорбные нотки, глаза так кротко, так моляще смотрят, и вся она такая миленькая, что отказать ей, по-моему, невозможно.
– Посмотрим, посмотрим, – отделывается Михаил Васильевич и спешит шмыгнуть на лестницу, боясь, очевидно, уступить и «не испортить», по уверениям Иры, ее четвертных отметок. Добрая душа!
Возмущенная Клеопатра угощает Иру основательной распеканцией.
– Что за фамильярности с учителем! Что за тон! «Минуточка терпения», – передразнивает она Пыльневу. – Я просто слов не нахожу, я…
Кроткий голосок Иры перебивает ее:
– Извините, Клеопатра Михайловна, я никак не предполагала, что это нехорошо. Наоборот, мне было совестно заставлять так долго ждать доброго Михаила Васильевича, я считала, что гораздо вежливее извиниться, я и извинялась все время.
– Господи, как вы наивны! – сбитая, по обыкновению, с толку святым видом Пыльневой, умиротворяюще говорит классная дама. – Право, точно маленькая, а ведь взрослая девушка… Никакой школьной дисциплины! Ведь это же не гостиная.
Робкое «извините» и звонок завершают разговор.
Наша Пыльнева это такая прелесть! Вот кто тонко изводить умеет: ни грубости, ни резкости, и личико просто очаровательное в такие минуты. Тишалова тоже презабавная, но у нее как-то грубей выходит, она иногда и через край хватит. На днях как раз случай был. Геометрия. Клеопатра Михайловна где-то отсутствует. Двери в коридор открыты, потому как математику нашему всегда душно. У доски Грачева, и Антоша с ней душу отводит: объясняет новый урок о вписанных и описанных кругах. Программа урока нам твердо известна: вызовут Грачеву (есть уже), потом Зернову, потом Леонову, вполголоса с ними пошушукается, потом вопрос: «Всем, господа, ясно?» Поднимется полкласса и заявит, что не ясно. Презрительное пожатие плеч, очаровательная гримаса, затем приблизительно такое восклицание: «Кто не понял, спросит дома, остальное – аксиома». Следовательно, на уроке этом свободен, как птица, что хочешь, то и делай, тем более что наш контрольный снаряд, Клепка, отсутствует.
Тишалова и Штоф спешат использовать эту свободу. На их скамейке шушуканье и большое оживление. Я хотя внимательно слушаю, что толкует математик, но не спускаю глаз и с интересной скамейки; там же, как рассказывала Шура, происходило следующее:
– Штоф, – говорит Тишалова, – принесла с собой целый мешочек драже, знаешь, таких совсем маленьких, точно разноцветная крупа. А в середине не ликер, как в крупных бывает, а гадость какая-то страшная – не то анис, не то мята, не то и еще хуже зелье. Разжевать невозможно – мутит, ну а бросать тоже не резон, все-таки развлечение. Набрали горсть и – хлоп, разом в горло. Чуть не подавились. Всухомятку трудно, надо воды. Я встаю, на всякий случай откидываю голову назад, нос затыкаю платком: увидит коли Антоша, подумает, что кровь идет, затем бесшумно ныряю в дверь, благо она около нас близехонько. Антоша весь погружен в окружности – и глух, и слеп. Возвращаюсь тем же маршем, а под передником несу стакан воды.
Теперь отлично: хлопнешь горсть и запьешь. Смешно только. Штоф начинает фыркать, а я подавилась; ничего, проехало. Оля пуще прежнего заливается. Все стали вертеться. Повернулся и Антоша, да как раз в ту минуту, как я снова громадную горсть хлопнула, воды в рот набрала, а проглотить еще не успела.
– Что у вас там такое, госпожа Тишалова?
Встаю, рот полнехонький.
– Спрашивает, так покажи, – шепчет Штоф, – открой рот, так и увидит.
Тут происходит нечто неподобное: в ту секунду, как я хочу проглотить содержимое моего рта, раздается фраза Оли, я фыркаю с закрытым ртом… То, чему надлежало последовать горлом, где-то застревает, и вода с драже фонтаном выскакивает через мой нос… Момент ужасный: задыхаюсь, на глазах слезы, нос плачет, и смешно неудержимо. Ты видела, какую математик физиономию сделал? Точно и у него дражешки носом полезли. Ну, а потом турнул меня из класса. Что ж, вышла. Хорошенько откашлялась, отчихалась, высморкалась несколько раз, – как будто и в порядок все пришло. Прогулялась по коридору, везде тишина, в рисовальном классе так даже и благолепие, потому как там пастор в белом нагрудничке сидит. Я в зал. А там сор, грязь и щетка валяется: видно, начал Андрей мести после большой перемены, да позвали куда-нибудь. «Давай, – думаю, – помогу ему». «Никакой труд не унизителен», – вспомнила я раз в жизни поучение Клепки, да и то, как видно, не вовремя. Взяла щетку, вытянула палку во всю длину, сама сзади стала, да с одного конца на другой, на полном ходу, и катаюсь себе. Вдруг, смотрю, в дверях Клепка наша синеется. Я щетку с размаха толкнула, она далеко-далеко отъехала, а сама бежать в другую дверь. Не тут-то было! – «Тишалова!» – И пошла, отчего да почему, да когда, да кто, да за что. Ну, я сказала: что ж за секреты между своими? Клепа меня пилила-пилила, пилила-пилила, наконец говорит: «В класс не смейте входить, коли Антон Павлович вас выгнал, но и в зале безобразничать не извольте; вас не для того наказали, чтобы вы веселились, а чтоб вы почувствовали свою вину. Идите сию минуту и сядьте на лютеранский Закон Божий. Да смотрите, хоть в чужом классе не срамитесь. Ну, идите…»
