Я сделала несколько шагов, а Клепка, успокоенная, что я сейчас же спасу свою многогрешную душу по лютеранскому обряду, пошла к вам. Шалишь, матушка, я свое время лучше употреблю. И знаешь, Мурка, открытие сделала. Ну, да это потом расскажу. Пока это я обзор местности производила, слышу – звонок, ну, а что после перемены было, ты и сама слышала.
А было так: входит Клеопатра Михайловна злая-презлющая.
– Тишалова, вы были в классе Закона Божия?
– Нет, – чистосердечно, как и всегда, заявляет Шура.
– Я же вам приказала.
– А я не пошла, я ни за что не пойду. Вот еще! Чтоб поп басурманский мою чистую душу совратил! Чтобы мне потом в ад попасть!
Шура вся красная, притворяется возмущенной. Публика в восторге; мы хохочем; Клеопатра все более злится.
– Что за «поп»? Что за «басурманский»? Что за глупости! Вы смеетесь надо мной! Я этого не потерплю, я вас сейчас отведу к начальнице.
Шурка закусила удила.
– С удовольствием! – отчеканивает она, низко кланяясь. – Идем! – расшаркивается она, подставляя свой локоть крендельком.
Но тут происходит нечто неожиданное: губы Клеопатры Михайловны дергаются и она начинает плакать.
– Дерзкие, злые, гадкие девочки, стыдно, грешно вам!.. – раздается сквозь слезы.
Нам всем действительно и стыдно, и неловко: выходка Шуры, хватившей через край, давно уже не кажется нам смешной; глупо хихикают только три-четыре наших самых отпетых и неразвитых. Сама Шура, которая зарвалась, подзадориваемая одобрительным смехом, чувствует всю глубину своей неправоты. Ей, доброй по натуре, больно и стыдно.
– Простите, простите, Клеопатра Михайловна! Я так виновата! Я знаю, что я глупая, взбалмошная, подлая, – со свойственной ей прямотой казнится Тишалова. – Милая, родная, простите!
Клеопатра Михайловна тронута искренними словами Шуры, – мы ее, бедную, не избаловали ими. А ведь она, в сущности, добрая, но, Боже-Боже, зачем ее к нам назначили классной дамой! И ей тяжело, и нам нелегко. Господи, пошли ей хорошего, доброго жениха!
Глава VIII «Ангелы». – Былина. – Проволочное тело
Не бывать бы счастью, да несчастье помогло – гласит, не без основания, русская мудрость народная. Так и с нами было. До знаменательного случая, о котором речь поведу ниже, мы с Любой и Пыльнева с Бек сидели совсем рядышком: они прямо-прямешенько перед столом, а мы чуточку вправо, в следующем от них, ближе к двери, ряду. Жилось дружно, уютно, на товарищеских началах. Принесся в один далеко не прекрасный день наш «Евгений Барбаросса» и давай пытать нас, по обыкновению, о делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой. Без блестящих и выдающихся ответов дело не обошлось.
На сей раз отличилась наша Бек. Умеет она, о-ох умеет! Зашел разговор об Англии. Вот Барбаросса полюбопытствовал узнать, чем, как держава, сильна Англия. Юля хлопает глазами.
– Ну, подумайте, каково ее географическое положение? Где она лежит? – наводит он.
– Англия со всех сторон окружена водой, – радостно припоминает Бек.
– Совершенно правильно, следовательно, прямой вывод: в чем она особенно нуждалась?
Но что кажется прямым для Евгения, чрезвычайно извилисто для Юли. Она молчит, растерянно улыбаясь; вдруг, уловив кем-то подсказываемый слог «суд», радостно говорит:
– Благодаря своему положению Англия более всего нуждалась в судопроизводстве.
Конечно, хохот. Последующие вопросы проходят благополучно, пока у Барбароссы не является фантазия нырнуть в глубь истории и осведомиться:
– От чьих нападений особенно пострадали произведения искусств в Римской Империи?
В ответ, конечно, молчание. Я закрываюсь рукой и шепчу:
– От вандалов.
Молчание.
– От вандалов, – поднимаю я тон.
Юля мнется и точно не решается повторить. Неужели не расслышала?
– От вандалов! – еще громче говорю я.
– Старобельская! – несется грозный окрик Клепки.
И та слышала, неужели же Юля?… Увы! И она слышала!..
– От ангелов! – робко, неуверенно и сконфуженно повторяет она.
Теперь мне ясны ее колебания. Бедная Юля! Но в результате, бедные и мы. В виду нашего «невозможного» поведения нас рассаживают. По счастью, пересадку производит наша великомученица Клеопатра не поштучно, а попарно: мы с Любой остаемся на своих насиженных местечках, Пыльневу и Юлю Бек передвигают на вторую скамейку к самому окну, через два в третий от нас ряд. На их места водружают двух сестриц, Марусю и Женю Лахтиных.
Ближайшей моей соседкой является Маруся. Она хорошая, я против нее ничего не имею. Женька, сестра ее, та препротивная кривляка и подлиза. Теперь Клепка может быть спокойна: налево я ни подсказывать, ни болтать не буду, тщетный труд, так как бедная Маруся почти совсем глуха. Жаль ее, она очень неглупая, прекрасная ученица, веселая и даже хохотунья, когда дослышит, в чем дело. Ее близостью я вполне довольна, жаль только тех бедных переселениц.
Скоро мы с Марусей извлекли массу выгод из своего соседства: чего она недослышит, я ей всегда расскажу, так как ее милая сестрица находит это для себя слишком скучным. А чего я не дорисую или не дочерчу – грешным делом, это впрямь случается, – она мне намалюет.
Вот сегодня, например, урок рисования. Мои художественные способности давно определились и всем известны, симпатия моя к этому предмету тоже. Прежде скука этих часов искупалась и оживлялась присутствием милой Юлии Григорьевны и желанием – увы! тщетным – угодить ей. Теперь же созерцание Ивана Петровича Петухова, нашего рисовальщика, ничуть не вдохновляет меня, и рисунки мои были бы на точке замерзания, если бы не Маруся Лахтина.
Клеопатра сегодня, как и всегда на рисовании, отсутствует. Новый швейцар принес в класс только орнаменты, и Иван Петрович послал его за проволочными телами, которые все еще рисуем мы, талантом обделенные. Слава Богу, он где-то застрял! Петухов поправляет рисунок на пятой скамейке, а Лахтина добросовестно разрисовывает все недостающее в моей тетрадке.
Я перелистываю Галахова, просматриваю заданные для повторения былины; вдруг у меня мелькает блестящая мысль, я хватаю кусочек бумаги и начинаю царапать:
БЫЛИНА О ВИТЯЗЯХ ПРЕМУДРЫХ, СИНЯВКАХ НЕПОРОЧНЫХ И ДЕВИЦАХ КОРИЧНЕВЫХ
Заскрипели задвижки железные,
Распахнулися двери стеклянные,
И красавицы-девицы юные
В них волною ворвалися шумною.
По ступенькам спешат-поспешаются,
Выше-выше все в стены премудрые,
На ходу распахнув шубки теплые,
Потрясая в руках сумки черные.
Им навстречу грядут девы синие,
Их ведут за столы неширокие,
