Она делает вид, будто старается оторвать его, затем как бы с усилием продолжает:
– У батюшки роман… Я никогда не думала, что такое чудовищно-греховное чувство может охватить юную непорочную душу… О-о-о! Гнать, гнать скорее дьявола-соблазнителя, а то впереди… пекло!.. – словно задыхаясь, шипящим, угрожающим шепотом заканчивает она…
Мы от смеха лежим на скамейках.
– Тишалова – басурманский поп… – не унимается Ира. – Я поражена… Что за странное призвание?.. Стать идолопоклонницей, «жрицей», то есть пожирать свой кумир глазами, пресмыкаться, как тогда в первом «А» – распростертой у его подножия, у пьедестала Светлого (читать Светлова), бога литературы?!. Презренная богоотступница!..
Мы уже визжим от восторга.
– Бек – лужа. Лужа… И это нравственный облик девицы в шестнадцать лет, – лужа!.. Бегите от луж, бегите от слякоти, пусть они не попадаются на вашем пути. Еще Людовик XIV сказал: «Apms nous le déluge»! [108] После нас лужи, так как, что, в сущности, есть потоп, как не большая-пребольшая лужа?.. Продолжаю: Снежина – собака…
– Клеопатра Михайловна идет! – несется предостерегающий шепот.
А она уже на пороге. В одно мгновение записная книжка исчезает под нагрудником. Смех в классе не успокаивается.
– О чем это вы, Пыльнева, таком смешном с кафедры ораторствуете, что они все хохочут? Идите, пожалуйста, на место, уже звонок был.
Пыльнева покорно сходит со ступеньки и за спиной сует мне записную книжечку:
– Передай, чтоб бросили под Клепкин столик!
Сама же после этого уже с места объясняет:
– Я не понимаю, право, чего они все смеются; вот и я их все время удерживаю. Хохочут, сами не знают отчего, а мне вовсе не до смеха, – уже жалобным, слезливым тоном говорит она. – По Закону Божьему, по моему любимому предмету, вдруг «восемь»! (При этих словах смех усиливается.) Вот видите, они опять смеются. Никакого сочувствия!
– Пыльнева, – спохватывается Клепка, – как это вам, право, не стыдно: по Закону – «восемь»! Это же такой стыд!
– Когда мне ужасно трудно дается история церкви, там столько действующих лиц…
– Пыльнева, что за манера выражаться…
– Правда, Клеопатра Михайловна! Там столько имен, и потом я вечно путаю, кто Basil le Grand, а кто Jean Bouche-Dome!
– Что такое?
– Ах, pardon, я хотела сказать: кто – Василий Великий, а кто – Иоанн Златоуст.
– Как же можно так ошибаться, что за шутка со Святыми Отцами!
– Да, les saints pères! [109] – благоговейно опять переводит Пыльнева. – Только я, право, не нарочно, Клеопатра Михайловна, у меня теперь француженка, и мне дома совершенно запрещают говорить по-русски, так я все по-французски даже думаю: скажу по-русски и мысленно сейчас же переведу. Моя гувернантка так рада, говорит, что я во сне даже брежу по-французски…
Дальнейшие разговоры прерываются приходом преподавателя.
Перед историей опять развлечение.
– Mesdames, – возглашает Клеопатра Михайловна, – во-первых, пожалуйста, уничтожьте эти ваши совершенно неподходящие прически: девочки в вашем возрасте должны причесываться простенько, скромно, чтобы ничего на голове не торчало, а было гладенько и аккуратно. Сегодня уже и Зинаида Николаевна обратила на это внимание. А во-вторых, дайте сюда все ваши книги по истории.
– Как книги? Зачем книги? – раздаются голоса.
– Затем, что вы сейчас будете писать у Евгения Федоровича работу по истории.
– Работу? Ай-ай-ай!
– На четвертные отметки?
Большинство книг, разложенных на партах, быстро скрываются в столах.
– Ну, так скорей книги давайте.
Из сорока штук восемь добровольно вручаются Клеопатре Михайловне.
– Ну, скорей остальные.
После продолжительных взываний ей вручают еще две. Тогда Клеопатра решает применить энергичные меры и, прижав к сердцу уже добытые экземпляры, сама идет по скамейкам собирать дань. При виде этого, Шурка Тишалова благоразумно садится на учебник истории. Грачева засовывает свой учебник за широкий нагрудник передника. Пыльнева лишена возможности последовать как одному, так и другому благому примеру, потому что обход начат с их парты. Клепка заглядывает в столы, и кипа книг в ее объятиях все разрастается. Ира, как верный оруженосец, неотступно идет за ней по пятам. Вот две верхние книги почему-то соскользнули и собираются упасть. Клеопатра делает движение удержать их, отчего шатается вся кипа и добрая ее половина шлепается на пол.
– Позвольте, я помогу вам, – вся заботливость, вся внимание, подворачивается, как бы невзначай, Пыльнева. – Не беспокойтесь, я сейчас.
Она садится на корточки, широко раскинув полы своей юбки в складку, под которой ловко исчезают два учебника, сама же она, распростертая на земле, добросовестно подбирает рассыпанные и, для выигрыша времени, поодиночке вручает их классной даме, в то же время левая нога, вытянутая во всю длину, выпихивает из-под платья книги.
– Скорей! – шепчет она Ермолаевой и Бек, которые мигом подхватывают и укрывают сокровище. – Вот и все, – вручая последний экземпляр, поднимается затем Пыльнева, невинно отряхивая руки после езды по полу.
Евгений Барбаросса уже налицо, и мы начинаем строчить о зарождении гуманизма. Мы, то есть Люба, я и другие, конечно, пишем на совесть, но учебники недаром приобретались всеми правдами и неправдами.
– Все почти смахала! – заявляет сияющая Пыльнева после урока.
Тишалова и Бек тоже позаимствовали. Грачевой, кажется, туго приходилось, она и в книгу то и дело заглядывала, и лоб терла, и даже вся пятнами пошла – видно, какая-то неувязка вышла.
На физике Пыльнева завершила свой бенефисный день.
Николай Константинович спрашивает. Вокруг парты Пыльневой сильное оживление; это дело привычное и не удивило бы меня, – странно то, что сама она сидит слишком тихо, опустив голову на руки, так что лица не видно. Уж не дурно ли ей? Впрочем, нет, тогда бы не смеялись остальные. Мое недоумение скоро рассеивается.
– Госпожа Пыльнева, пожалуйте к доске и начертите урок.
Ира своей обычной, мягкой, скромной походкой приближается к кафедре, берет мел и начинает добросовестно разрисовывать довольно сложный прибор. Николай Константинович просматривает журнал. Я поднимаю на нее глаза и вижу нечто совершенно особенное, комичное и нелепое. Ее непокорные завитки, всегда немного торчащие у висков, исчезли, на лбу, по обе стороны пробора, висит по четыре крошечных косюльки, туго заплетенных и перевязанных разноцветными шерстинками: желтые, зеленые, синие и красные хвостики бантиков на концах их образуют уморительную радужную бахромку на беленьком лбу; выражение лица спокойно, большие серые глаза смотрят скромнее и святее обыкновенного, рука аккуратно вычерчивает сложные подробности рисунка: Ира любит Николая Константиновича, а потому уроки ему готовит всегда добросовестно.
