На Лизино несчастье, на математике Клеопатра Михайловна сидит. Ермолаева мнется, пыхтит и посапывает за моей спиной, что у нее всегда служит признаком величайшего нравственного или умственного напряжения. Вдруг с решимостью отчаяния она поднимается, затыкает нос платком, слегка запрокидывает голову и, сделав полуоборот в сторону Клеопатры, мимическим жестом испрашивает разрешение на выход; та утвердительно кивает ей. Кое-как сохраняя достоинство страждущего человека до порога, едва переступив его, Лиза опрометью мчится к лестнице и катится вниз. Через некоторое время она возвращается; ее круглое, веселое, широкое, как русская масленица, довольное лицо доказывает, что предприятие вполне удалось.
– Великолепно все вышло, – рассказывает она потом. – Прихожу вниз – ни души. Я прямо к вешалке; Дмитрия Николаевича крючок третий справа, я уж давно заприметила, и пальто у него черное. Сунула руку в один карман, там что-то лежит твердое, большое, в бумагу завернутое. Сюда нельзя – помнутся розы. В другой – там только носовой платок. Великолепно. Прежде всего я вытащила из своего кармана маленький флакончик духов «Coeur de Jeanette» [116] и весь платок облила; ты знаешь, Светлов любит духи, от него всегда так чудесно пахнет. Эти мне недавно подарили, они восемь рублей флакон стоят и очень вкусные. Кстати, я его платок понюхала, он как раз забыл почему-то надушить его сегодня. Теперь мне так приятно, что Дмитрий Николаевич будет так же пахнуть, как я, – у нас с ним теперь точно что-то общее будет.
– Одним словом, «Coeur de Jeanette» передаст то, что чувствует coeur de Lisette [117] , – смеюсь я.
– Да, правда, как это хорошо выходит. Ну, а потом, – повествует Лиза дальше, – я осторожненько завернула в середину платка розы так, чтобы они не вывалились и не сразу видны были, затем приколола ему булавкой к подкладке под отворотом пальто бумажку с надписью: «Я боготворю, обожаю вас, вы мой идеал», и давай Бог ноги, скорей от Прасковьи с дороги, так как слышу, кто-то двери открывает.
– Слушай, Лиза, ты все же в сторонке от Дмитрия Николаевича держись, потому, если он тебя как-нибудь нечаянно понюхает, то сразу догадается, кто ему сюрприз в кармане устроил.
– Что ты? Разве я пахну?
– И жестоко.
– Верно, руки? Надо их хорошенько с мылом помыть. Да, Муся, – уже совершенно другим, деловым озабоченным тоном начинает она, – а как же все-таки сегодня с русским будет? Я не успела, как сказано было, прочесть и разобрать «Письма русского путешественника» – там страшно много, а времени мало: третьего дня задали, а сегодня уже отвечать. То письмо, которое он громко читал, его, конечно, я знаю, но другие… А ты?
– Я успела, выучила все.
– Вот счастливая, ты всегда все знаешь! Необходимо посоветоваться с классом, – кажется, многие недоучили.
Лиза была права: кроме семи-восьми лучших учениц, никто полностью заданного не приготовил.
– Нужно целым классом отказаться! – раздается со всех сторон.
Да, но это легче сказать, чем выполнить: ведь здесь дело касается не нашего добрейшего Мешочка, не снисходительного Николая Константиновича, – ведь тут надо объясняться со Светловым. Отказаться готовы все, но взять на себя смелость заявить отказ, на это храбрецов не находится. Пасует даже Шурка Тишалова, даже Пыльнева.
– Пусть Старобельская откажется, она ведь у него на привилегированном положении, она поэтесса! – с кислой улыбочкой изрекает Грачева.
– А правда, Муся, милая, откажись! Он тебя так любит!
– Подите вы, – защищаюсь я, – где он там меня любит, с чего вы взяли?
– Любит, очень любит, он только тебя да Смирнову, кажется, и признает из всего класса. И потом, у тебя «двенадцать», тебе это ничего не повредит.
– Конечно, Мусенька! – ластится Пыльнева. – Если мы, лентяйки, отказываться станем, вовсе не убедительно будет, а когда хорошая – совсем эффект другой.
– Пожалуйста! – вопят со всех сторон.
Уговорили. Входит Светлов. Я поднимаюсь.
– Дмитрий Николаевич, мы сегодня не приготовили всех заданных «Писем русского путешественника», только одно, больше не успели.
– Вот как! А почему, собственно?
– У нас было слишком мало времени и слишком много уроков, поэтому мы очень просим нас не спрашивать, так как никто не может отвечать.
«Вот разозлится сейчас!» – думаю я.
К великому моему удивлению, он поднимает на меня глаза, и в них что-то светится, точно они смеются.
– И вы урока не знаете? – спрашивает он.
– Не знаю, – решительно отвечаю я.
– И не можете отвечать? – он все так же смотрит на меня.
Мне становится неловко, но я храбрюсь.
– Не могу… Когда я не учила урока.
– Что ж, очень прискорбно. Значит, никто сегодня урока не готовил? – обращается он к классу.
В ответ полная тишина. Вдруг, мы не верим своим глазам, поднимается торжествующая Танька:
– Я могу отвечать, Дмитрий Николаевич, я все выучила.
Какая-то складочка ложится между бровями Светлова, что-то неуловимое пробегает в его, за минуту перед тем светящихся, глазах, и все лицо принимает более замороженное, чем когда-либо, выражение.
– Весьма возможно, – холодно отчеканивает он. – Но вы, во всяком случае, смею надеяться, не исключение, госпожа Грачева, вы только… – он приостанавливается: – откровеннее ваших подруг и… самостоятельнее, – подчеркивает он голосом. – Я ни на одну секунду не допущу мысли, чтобы, например, такая идеально исполнительная ученица, как госпожа Смирнова, не знала урока.
Смирнова встает; легкий румянец заливает ее нежные щеки, в глазах вспыхивает счастливый благодарный огонек.
– Не беспокойтесь, пожалуйста, – уже мягко говорит Дмитрий Николаевич, – не отрицайте и не подтверждайте моих слов, мое мнение слишком прочно составлено.
Вера садится.
– Или, например, госпожа Зернова, или госпожа Штоф? – продолжает он. – Разве я могу в них сомневаться? Да и во многих других.
Личико Полуштофика так и расцветает от этих слов.
– Вот, госпожа Старобельская, – вдруг снова принимается он за меня. – Я бы все же хотел с вами побеседовать.
– Ведь я же не учила урока, – протестую я.
– Но первое письмо вы знаете?
– Первое – да, но только первое.
– Вот и попрошу передать его содержание.
Я начинаю рассказывать, постепенно увлекаясь. Светлов задает мне вопросы, я отвечаю.
– Прекрасно. Достаточно. Благодарю вас. Знаете, госпожа Старобельская, я вам посоветую и на будущее уроков не готовить. Зачем? Когда вы точно по какому-то чутью предугадываете, что именно сказал бы Карамзин, и выражаетесь почти подлинными его словами…
Он опять смотрит на меня; теперь уже смеются не одни глаза, смеются и губы, показывая ряд блестящих, словно перламутровых, больших зубов. Я краснею и тут только спохватываюсь, что, не заметив подвоха, отвечала и на вопросы из остальных двух «невыученных» писем. Еще одно изящное «12» красуется в моей графе. Мне и приятно, и немножко совестно класса, точно я изменила ему; но право, право же Дмитрий Николаевич так ловко подвел меня, что я и не заметила.
