Посеять он наметил тридцать два отборных зерна. Еще тридцать зерен решил оставить на всякий случай, если бы эти, гвардейские, почему-либо не взошли. Погибли бы летом от болезни, от вредных насекомых, да и мало ли от чего. Рисковать тут было нельзя.
С каким бы нетерпением ни ждал человек важного, заветного события в своей жизни, оно все-таки наступает, приходит. Пришла, никуда не делась, не обогнула стороной село Семендюково и эта весна. Увидев первого грача, Семен почувствовал на душе праздник, а когда над проталинкой, величиной с полу пиджака, взвился вверх хрустальный, серебряный, золотой колокольчик жаворонка и зазвенел там, в синеве, Семен не удержался и перед обедом поставил на стол бутылку рома.
Грядку выбирали втроем: сам Семен, сын Шурка – не главный ли виновник всего происшествия – и жена Семена Валентина Ивановна, чаще Валя и еще чаще просто – мать.
– Ты, мать, давай мне самую хорошую гряду.
– Все хороши. Навозу прошлый год сколько ввалили? Не земля, а сдобный пирог. Твоему совхозному ячменю такая земля и во сне не снилась.
– Ну ладно, хорошо, хорошо. Это вроде уже мода теперь – совхоз ругать. А ведь и там мы же работаем. Хлеборобы-механизаторы.
– Вот тебе – чем не гряда! Прошлый год под морковью была. По бутылке каждая морковина.
Семен внимательно, со всех сторон оглядывал место.
– Не годится. С севера очень уж открыто. Надо, чтобы с севера кустики, вишенье, а с юга – припек.
– Припек, припек! А может, ячмень не любит твоего припека. Может, он продувной ветерок любит. Полевая культура. Вырастишь ее здесь в тепличных условиях, изнежишь, а в поле перенесешь – он и не выдержит.
– Грамотные какие все стали! – бурчал Семен, но видел в словах жены некоторую правоту.
Все же облюбовал конец грядки, такой, что и с севера не очень открыто, но и с юга не совсем уж теплота.
– Огородить бы чем… – сам себе предлагал Семен.
– Мало тебе, что огород огорожен? Что ему сделается, твоему ячменю?
– Куры зайдут, разворошат, или грач…
Землю Валентина Ивановна разделала мягче пуха. Семен еще и сам прошелся по ней руками, ощупывая ее, как слепой, и разминая каждый комочек, если попадался крупнее горошины.
За этой работой Семен поймал себя на мысли, что там, на комбайне, может быть, он и механизатор, но вовсе не хлебороб. Да и трактористов, то есть пахарей и сеятелей, возьми. Или они землю, или они погоду чувствуют, как он почувствовал и то и другое в эту весну? Конечно, явный дождь дает себя знать: на поле не въедешь, приходится простаивать без работы. Но кто же из целого совхоза ждет наступления весны с душевным трепетом и с замиранием сердца? Кто с тревогой поглядывает каждый день на закат: просто ли там золотистая заря или с розовым кругом или багровое небо?
К машине своей, к мотору, к разным подшипникам механизатор прислушивается более, чем к земле, к прорастающим из нее росточкам и к небу, несущему этим росточкам то ли гибель, то ли полноправную жизнь.
Словно какая-то изоляция, воздушная подушка пролегала все эти годы между душой Семена Васильевича Зотова и той землей, по которой он елозил на своем громадном и гремучем комбайне. И была некая глухота, некая бессолость, безвкусность на душе, как если бы купаться в водолазном костюме, нюхать цветы сквозь целлофан, подставлять лицо дождю, натянув липкую резину противогаза.
И только теперь, над квадратным метром любовно обработанной земли и над тридцатью двумя опущенными в ее прохладную плодоносную темноту ячменными зернышками, Семен почувствовал, что все перегородки, все целлофаны упали и он прикоснулся к чему-то самому заветному. Так оголенный провод прикасается к оголенному проводу, так голое тело прикасается к прохладной речной воде, или так лет тридцать пять назад, на полуночном крыльце, с Надюшкой Малышевой, протиснувшись через расстегнутую верхнюю пуговицу и через какие-то там бесчувственные тряпки, услышала ладонь неизъяснимую, горячую нежность девчоночьей груди.
Сколько разного машинного масла налипало на руки, сколько грязи, сколько мыто бензином и мылом, сколько тер их о штурвал, а и до сих пор слышит ладонь тот ожог, и не затрешь, не смоешь, не остудишь его ничем, никогда.
Из земли проклюнулись двадцать девять росточков. Три зерна выпали по неизвестным причинам. Зато от некоторых зерен потянулось по нескольку стебельков.
– Это что же такое, – дрожал от возбуждения земледелец Семен, – это что же такое получается! На каждом колосе по шесть рядов зерен, а от каждого зерна по четыре, по шесть стеблей? Это что же за ячмень у меня вырастет? Какие же будут урожаи?!
Лето прошло, можно сказать, без приключений. Один только раз, будучи в поле и поглядев на край неба, заливаемый темной тучей, Семен вспомнил книгу о приметах погоды, а именно то место, где указано, что «темно-синяя окраина ливневого облака – признак ливня, а стальная серая окраска – признак ливня и града». Бросив среди поля свою тихоходную машину, Семен побежал в село. Вдвоем с Валентиной они держали над зелеными колосьями за углы прозрачный Валентинин плащ, пока стукались в него и соскальзывали в стороны голубоватые, но, впрочем, редкие градины.
В тетради появились новые краткие записи, и было странно самому Семену, как это целые месяцы ожиданий и тревог, десятки дождей и зорь, зеленоватых рос и желтоватых жарких ветров укладываются в несколько строчек сухого текста.
«Особенность данного ячменя, несомненно, представляет хозяйственный интерес, и, отобрав лучшие зерна из этих колосьев (страховой фонд), в следующем, 1963 году я посеял на грядке в огороде 32 зерна. Урожай был собран 470 зерен».
«В 1964 году, отобрав зерна лучших колосьев, было посеяно 250 зерен в смеси с горохом сорта «виктория». Урожай был снят – ячменя 125 гр. Гороха 56 гр. Общий урожай 181 гр. Что в переводе на 1 га составляет 18,1 ц. Количество зерен в колосе было в наименьшем 18, в наибольшем 42 зерна. Произведя соответствующий отбор, весной 1965 года на приусадебном участке ячмень был посеян двумя фракциями (чистый и в смеси с горохом). Ввиду дождливой и холодной погоды ячмень удалось посеять только 25 мая. Урожай ячменя с обеих фракций 320 гр.».
Между этой и следующей записями пролегло большое событие. Семен Васильевич решился наконец открыть свою тайну директору совхоза Николаю Матвеевичу Горбаченко.
Рисовать ли классическую картину вхождения комбайнера в директорский кабинет? Эту фуражку, скомканную в руке, это топтание у двери, пока директор закончит длинный и громкий разговор по телефону? Ничего этого не было. Они встретились на улице около конторы, и Семен Васильевич сказал директору, что надо бы поговорить.
– Ну так пошли! – пригласил директор и возвратился в кабинет, хотя собирался уезжать в район – уже и «газик» стоял у дверей конторы.
Чем дальше рассказывал комбайнер о своих доморощенных опытах, тем незаметнее было, нравится директору эта затея или нет. За многие годы руководства то колхозом, то МТС, то «Сельхозтехникой», то отделом в райкоме, то вот теперь совхозом Николай Матвеевич выработал одно, может быть, самое необходимое для начальника качество: его подлинные мысли и чувства никогда не отражались на лице. После разговора одинаково можно было ждать: бросится ли он поздравлять и пожимать руку или распечет и строго предупредит.
