— Летом все станет понятно. Да, понятно.
Тоска. Лето, конечно, далеко, но эта вероятность — они расстанутся, убивала. Может, тоже поехать? Но у нее плохой английский.
— Английский легко учится, — проговорил Александр Николаевич в ответ на ее бормотание.
На душе тревожно и неловко. Еще бы про Антона послушать. Какой он был в детстве? В три года обжег ладони, коснувшись раскаленной плиты, но терпел, не плакал, рисовал танки, часами мог складывать кубики. Она вспоминала его в первом классе, во втором, в третьем — не могла вспомнить.
В кармане взорвался «Коппелиус».
— Мать! — орал Пушкин. — Про тебя тут постоянно все спрашивают. Стив забегал, тебе кое-что оставил. Зайди.
Стив. Забыла. Сколько дней-то прошло?
— Ты сейчас где?
— Гуляю.
— А с кем? — допытывался Пушкин.
— Неважно.
— Нет, правда!
— Не скажу!
— Ага! С Тошкой-картошкой?
— Нет!
— С богом?
— Отстань.
— С другим богом?
— Не приду.
— Ну и не приходи, я себе заберу. Про тебя еще Наташка спрашивала. Говорила, ты прикольная. Давай сюда! Левшин притащил Катрин. Она на твой счет выстроила целую теорию. Расскажу — закачаешься. Тебе кузьминский папаша дозвонился? Он телефон брал. А! Так ты сейчас с ним! Ого! И с сыном, и с папочкой гуляешь! Сильна, мать!
Дала отбой и сразу сделала несколько шагов в сторону. «И с сыном, и с папочкой…» Как неловко получилось. Вечно Пушкин все портит, черный ворон. Настроение пропало. Стоять рядом с Александром Николаевичем стало неприятно. А вдруг и правда, со стороны они выглядят как… Фу, противно!
— Я пойду.
Александр Николаевич ласково улыбнулся.
Скорее бежать! И никогда больше! Даже по телефону с ним разговаривать не будет.
— Я провожу вас.
— Нет!
Эх, Пушкин, сукин сын! Зачем ты это сказал? Теперь думалось только о плохом. Она и Александр Николаевич… тьфу, тьфу, тьфу!
— Если будут какие-то новости… Я обещал помочь. В обмен на вашу любезность…
Ева остановилась. Какие новости?
Между ними несколько шагов, и уже не так страшно.
— Не надо! — Окончательно и решительно. Вернуть бы все, что подарили: ненужную розу и наушники в дорогой упаковке, но для этого пришлось бы подойти. И снова — мурашки, снова тревога перехватывает горло. Нет.
Перебежала улицу. Решила, что больше не будет оглядываться. От волнения кровь стучала в ушах, и поэтому казалось, за ней идут. Гулкие шаги по промерзшим камням мостовой. Эхо бьется о камень стен. Растекается по свинцовой воде. Гуляют длинные тени от фонаря к фонарю, растягиваются, рождая чувство пристального взгляда в спину, занесенной для удара руки.
— Что у тебя?
Пушкин довольно жмурится, словно ему только что рассказали веселую историю.
— Проходи. Тебя ждут.
Антон?
Но это была Наташа. Сидит на кухне в углу, бледно улыбается. На столе одинокая упаковка зефира. Чашка. Мутное стекло окна.
— Что мне передавал Стив?
— Сейчас принесу.
Пушкин с готовностью сорвался с табуретки и убежал.
— Привет. — Ева села за стол. — Что пьем?
— Кофе. Я так замерзла. — Наташа сжалась, словно до сих пор чувствовала холод.
— Где?
— Сашу пришлось долго ждать.
Сочувствовать Наташе не получалось. Не жалко ее было. Сама виновата: разве не видит, что с Пушкиным связываться нельзя?
— А ты где учишься?
Наташа стала говорить, но все это было неважно, и Ева почти не обращала внимания. Школа, познакомились, ходили, странно…
— Да, странно. — Прислушалась к шебуршанию в коридоре. Как будто Пушкин подземный ход копает.
— Ну? — крикнула через дверь.
Сразу выплыл Пушкин с телефоном.
— Да, конечно, — вещал он в трубку. — Буду рад!
— Кому? — насторожилась Ева.
— Я всегда рад людям! — расплылся в лягушачьей улыбке Пушкин. — Держи! Надеюсь, там то, что там есть. А то у нас одного парня тоже вот так попросили передать, а на конечной станции его полиция встретила и в отделение отвела. Наркотики. А другой коробку приятельнице вез. Хорошо, догадался заглянуть. Мина. С часовым механизмом.
— Как это?
Ева смотрела на лежащий перед ней диск. На принтерной картинке пятерка в цилиндрах и смокингах. Один в темных очках. «Коппелиус».
— Жизнь, мать моя, разнообразная!
Это Ева уже поняла.
Диск записи альбома группы «Коппелиус». Принес Стив. Бред какой-то.
— Ты не представляешь, что мы намутили в воскресенье. Блеск! Паяли и ваяли целый день.
— Как твое ружье поживает?
— Нормально! — Пушкин развалился на табурете, притянув к себе безвольную Наташу. — А боги все свою машину делают. Говорят, вот-вот.
— Они могут.
— У нас один парень тоже говорил, что умеет с вышки прыгать. Что летом в деревне с пятиметровой ивы в речку сигал. Да еще с разбегу. А в бассейн пришли, он от вида воды позеленел.
— И умер.
— Почему умер? Жив.
— Значит, скоро помрет.
В дверь позвонили.
— О! — многозначительно поднял палец вверх Пушкин и убежал в коридор.
От услышанных голосов закружилась голова. Александр Николаевич.
— Ты что? — тихо спросила Наташа.
Ева держала чашку и не замечала, что медленно наклоняет ее, что чай льется на ноги. Он ее преследует. Значит, Пушкин был прав! Ой, мамочки, спасите!
— Ничего.
— Какая компания! — вошел, потирая руки, Александр Николаевич. — Чаем угостите?
— Конечно! — сорвалась с табурета Наташа.
— Смотрите, что у нас есть! — Пушкин торжественно выставил на стол огромную коробку торта. Сквозь прозрачную пластиковую крышку видны белоснежное безе, иголочки сахара, изгибы мраморного крема. — Попируем!
Вот почему он задержался — зашел в магазин.
— А это милым дамам.
Две одинаковые шоколадки «Аленка». Наташа тут же захрустела упаковкой.
Ева смотрела на мокрые носки. Когда на них вылился чай, было горячо, потом ноги привыкли, согрелись, но чай остыл, и теперь ей прохладно. Мокрые ноги — хороший повод уйти.
— Какой торт! — восхищался Пушкин. — Знатный торт!
