…Ник остановился возле рюкзака, лежавшего под кустом. Закатал брюки, отстегнул ходули, снял бороду и тёмные очки.
— А мы тебя сначала не узнали, — сказала Соня. — Подумали, что твой дядя и вправду приехал.
— А он, кстати, вправду приезжал! Только, м-м-м… уже улетел.
— Как — улетел?..
— На самолёте. Он же лётчик. Разве я вам не рассказывал? Дядя в промежутке, когда перестал быть пожарным, но ещё не сделался клоуном, работал лётчиком.
— Здесь же нет аэродрома! — сказал Сеня. — Как он приземлился? И как взлетел?
— А у него маленький самолёт, он взлетает с земли прямо в облака! И такие витки в облаках выделывает — залюбуешься! — Ник рукой изобразил, как витает дядин самолёт: виток, ещё виток, ещё виток!
— Разве возможно, чтоб у дяди было столько профессий? — сказала Соня.
— Так нельзя! — поддержал Сеня.
— Вот и дяде всю жизнь долбили, что так нельзя. Но он не слушал!
— А кто ему долбил?
— Тётя, кто ж ещё.
— Они ведь ни разу не встречались!
— Она ему писала.
Завалила его письмами! Дядя из-под них с трудом выбрался, такая это была гора.
— Как же он их прочитал, такую гору?
— А он их не читал. Ни одного!
— Тогда как он узнал, что в них написано?
— Да что тётя может написать? Она всю жизнь твердит одно и то же: «Не витай в облаках, не витай в облаках, не витай в облаках…»
Глава пятнадцатая. Гудбол
У Дудкиных — ну, вы их помните, — всего через край: музыка оглушительная, крапива двухметровая. Сегодня их магнитола распевала даже нахальней, чем обычно, так что в глазах темнело; зато в крапиве отсвечивало что-то белое. Сеня — он обожает коллекционировать всякое барахло — полез доставать это «что-то». Когда он выбрался, весь лохматый, на свободу, в руках у него был мяч. Кто-нибудь его забыл или потерял.
Или просто выбросил — вон он какой истёртый, обшарпанный.
— Во что сегодня сыграем? — услыхали Соня с Сеней.
Ник вприпрыжку бежал к ним по улице.
— Что это у тебя?
Он выхватил у Сени мяч, повертел его и обнаружил линялую надпись, сделанную фиолетовой ручкой.
— «Good ball», — прочитал он. — Всё ясно. Это мяч для гудбола.
— Что ещё за гудбол? — спросил Сеня.
— Игра с мячом, само собой.
— Такой игры нет, — сказала Соня.
— Как это нет? — возмутился Ник. — Вот же, русским… ну почти русским языком написано: «гудбол»!
— Тогда какие в нём правила?
— Правила?.. — Ник призадумался; почеканил мячом оземь, подбросил его разок-другой высоко вверх, отбивая то головой, то коленом. Доигрался — мяч отскочил от колена и сиганул за забор старика Скрипкина.
В этот самый момент старик Скрипкин укладывал в штабель доски, которые незадачливый грузовик свалил на участок Дмитрия Палыча. Когда мяч хлопнул по доске, старик Скрипкин невольно отшатнулся, и штабель с грохотом развалился. Наверное, у этих досок на роду было написано грохаться куда попало и заодно что-нибудь крушить. Конструкции старика Скрипкина — а все они держались на честном слове — начали валиться одна за другой по цепочке, точь-в-точь как костяшки домино, уставленные в ряд. Круглый чурбак, венчавший многоэтажную поленницу, перевалился на забор, разделяющий Елкиных и Палкиных. Забор заскрипел… и упал. Другой чурбак вдарил по доске, которая взвилась, как катапульта, и наподдала мяч!
Он взмыл высоко-высоко, перелетел через улицу — Соня, Сеня и Ник, щурясь от солнца, проводили его глазами — и исчез за оградой Соловьёвых. Как будто ядро залетело в крепость!
Из крепости донёсся звонкий плюх и вскрик: «Ах ты!..» Пробухали шаги, калитка, всегда запертая крепко-накрепко, отворилась. В проёме, с мячом в руках, стоял Соловьёв. Мяч был мокрый, руки тоже. Как и рубашка, и брюки. Про лицо и говорить нечего — на него вовсю капало с волос. Словом, Соловьёв был мокрый с головы до пят, как будто в руках у него только что взорвалась бутылка газировки. Видно, мяч угодил в бочку с водой и обрызгал всё вокруг. И так-то вечно пасмурный, в обрызганном виде Соловьёв стал похож на грозовую тучу. Больше всего на свете он любит покой и тишину, а меньше всего — детей, которые визжат, хохочут и забрасывают мячи на чужие участки.
Он сердито пнул мяч. А когда сердишься, бьёшь по мячу сильней, чем нужно. Поэтому мяч влетел в калитку напротив и бабахнул по магнитоле Дудкиных.
Тут же, как гром средь ясного неба, воцарилась глубокая тишина.
— Ого, — шёпотом проговорил Соловьёв. И мгновенно повеселел. О такой тишине он и не мечтал!
Дудкины в полном составе высыпали на улицу и засуетились вокруг магнитолы, пытаясь вернуть её к жизни. Но магнитола воскресать не желала. Что касается мяча — от магнитолы он отскочил к Платоновым. То есть, к их собакам, которые тут же стали гонять его по участку.
Даже щенки Альмы тявкали и норовили цапнуть мяч.
Никишины только что вернулись на дачу и наблюдали, как две собаки бросились к мячу и столкнулись лбами. Третья подцепила его зубами и понеслась по газону, ещё одна собака мчалась с ней вровень, а остальные, всей командой, за ними.
— Настоящее регби! — одобрил Никишин. Собак он, как известно, недолюбливает, зато обожает футбол в любом виде.
Платоновы, увидев, что собаки терзают чей-то мяч, тоже стали носиться по участку. Жена пыталась накрыть мяч руками, а муж — животом: он бегал за собаками и кидался наземь.
— Фол! — комментировал Никишин всякий раз, когда, Платонов шлёпался пузом мимо мяча. Он явно болел не за хозяев, а за собак. И даже запел: «Оле-оле-оле-оле!»
