Димитрий огляделся, аккуратно поставил фотоаппарат на плоский квадратный валун у моста. Теперь обе его руки освободились, и он снова приблизился к Петре. Подцепил края ее влажной майки, потянул вверх. Сантиметр за сантиметром ткань отлипала от тела, от напряженной и чувствительной груди. Петра подняла руки, и он окончательно сорвал майку, бросил на траву, сам придержал ее за локти и склонился, втягивая в рот эти сводящие с ума своей твердостью соски. Петра вся вытянулась, кажется, даже на цыпочки встала, ее талия изогнулась.
Стон совпал с легким жужжанием и сухим щелчком, которые она даже не заметила.
Он сполз ниже, сдирая с нее трусики, наткнулся взглядом на шрам… даже не шрам, а след от ожога в виде трех перекрещенных друг с другом полумесяцев. Печать. Знак. Причем, заживший не так давно. Он располагался на животе Петры чуть ниже пупка, и Димитрий замер, стоя на коленях и сжимая ее бедра.
– Хочешь спросить? – ее голос уже не дрожал от возбуждения, а звучал тихо и грустно.
Димитрий мотнул головой и прижался губами к этому шраму. Он ничего не хочет сейчас спрашивать, он ничего не хочет сейчас портить, ни единой секунды, ни малейшей капли удовольствия. Ведь она тоже больше не спрашивает у него ни о чем. Петра почувствовала перемену в нем, запустила пальцы в его волосы, расслабилась. Ахнула, когда он скользнул языком туда, где смыкались ее нижние губы.
На этот раз легкое жужжание и сухой щелчок прозвучали более явно, и Петра дернулась, попыталась выпрямить спину.
– Что это? Что ты сделал? Ты что… поставил на автоматическую съемку?!
Стоя перед ней на коленях, как перед святыней, продолжая ласкать ее языком, Димитрий поднял на нее взгляд. Она смущенно отвернулась, закусила костяшку согнутого пальца, покачала головой.
– Не могу поверить… ну что ты творишь?.. Сумасшедший…
И тут же снова посмотрела на него сверху вниз, с пылающими щеками и горящими глазами, и снова взъерошила пальцами его волосы, надавила на затылок, впечатывая в себя его губы. Схватывает все на лету. Димитрий усмехнулся и пустил в ход всю свою тяжелую артиллерию. Петра откинула голову, ее стоны отражались от древних стен и улетали куда-то вверх. Дикая, старая как мир песня, которую женщины поют своим желанным мужчинам.
Наконец, он выпрямился, расстегнул ремень на джинсах и спустил их вместе с плавками до колен. Петра ответила ему тяжелым исступленным взглядом, ее губы были искусаны и припухли, на шее пульсировала жилка.
– Подожди, – она положила руку ему на грудь, – рубашку сними. Хочу видеть все великолепие, что мне досталось.
Он содрал с себя рубашку, о которой совсем забыл – не мешает главному, и ладно – и надвинулся на Петру всем телом. Она, раскрытая перед ним, истекающая желанием, подалась навстречу. Их бедра столкнулись, рты встретились…
Легкое жужжание и сухой щелчок.
Потом… потом он посмотрит на этих фотографиях, кто был там с ней: чудовище или человек. Чудовище, которое хотело любить, или человек, который жаждал овладеть всем тем, что она ему давала. Чудовище, которое жаждало овладеть, или человек, который хотел любить. Сейчас это не имело никакого значения, и ничего уже было не изменить.
Жужжание и щелчок.
Жужжание и щелчок.
Жужжание и щелчок.
Тогда он и подумать не мог, что позже, много лет спустя, как обычный смертный, как те, кого сам же и презирал, станет умолять и проклинать богов, чтобы позволили ему забыть этот день. Потому что каждый раз, стоя перед алтарем в темпле светлого, будет снова и снова вспоминать, как перед ним на похожем длинном камне лежала хрупкая женщина с глазами, которые обещали ему все.
Он принес ее туда сам, на своих руках, ступая босыми ногами по ковру из травы и цветущего клевера. Принес бездумно, просто потому, что солнце снаружи раскаляло голую кожу, а внутри было так приятно и свежо.
– Для тебя нет ничего святого, – вздыхала Петра, без упрека, нежно, когда Димитрий укладывал ее на серую холодную плиту в полумраке темпла.
– Есть. Есть, – стоя в изножье их каменной постели, зачем-то бормотал он и исследовал губами высокий изгиб женской ступни, бережно удерживал в ладони чувствительную стопу, проводил пальцами другой руки до колена и обратно.
– Нет. Нету, – отвечала она и уже подсовывала ему другую ножку, а ее губы кривились в какой-то одной ей понятной, тихой улыбке.
– Коварная, – он тоже улыбался и целовал и вторую ступню, потихоньку подкрадываясь выше и не без удовольствия наблюдая, как хитрые искры с каждой секундой тают в ее глазах, сменяются пеленой желания.
– Кто бы… говорил… ох-х-х…
Нагретый в пятнах солнечного света, одуряюще пах клевер, а многовековые тени таились под сводами заброшенного темпла, и на старом алтаре неизвестного бога обнаженный мужчина плавно двигался между распахнутых ног обнаженной женщины.
Потом они долго лежали молча, в приятном бессилии. Она – на спине, задумчиво покусывая костяшки пальцев. Он – на животе, уместив голову на сложенные руки и закрыв глаза.
– Как ты думаешь, это очень плохо… то, что мы тут с тобой сделали? – спросила, наконец, Петра.
– Нет, – сонно пробормотал Димитрий, – это было очень хорошо. Даже слишком.
Он не врал. Во всем теле блуждало сладостное опустошение, в голове стояла тишина. Драгоценная, непривычная, такая долгожданная… тишина. Впервые в жизни он достиг ее, не причинив кому-то боли. И все это благодаря ей, маленькой девочке-скале.
– Вот ты все-таки! – цыкнула Петра, перевернулась на бок и закинула на него ногу. – Я же серьезно!
И вот так тоже было хорошо: когда снизу прохладный камень, а сверху она – горячая, живая, мягкая.
– И я серьезно.
Даже с закрытыми глазами Димитрий ощутил, что Петра смотрит ему в лицо, долго, пристально, будто хочет найти там какие-то ответы.
– Тебе, правда, было хорошо? – тихо спросила она.
– Правда. А тебе?
Она фыркнула.
– Еще бы. Зачем ты спрашиваешь?
– А зачем ты?
Петра засопела носом, и это сопение означало, что она очень хочет что-то сделать, но сомневается. Затем подалась вперед, едва ощутимо коснулась губами закрытого века Димитрия, его брови, носа и щеки. Он невольно задержал дыхание, чтобы не дернуться. Не привык, чтобы женщины целовали его так. Они вообще целовали его в основном по принуждению или в безумном исступлении, когда сознание уплывало за грань, и им становилось все равно, что вылизывать – его член или его губы. От Петры ему инстинктивно захотелось отпрянуть, но самоконтроль работал как всегда безупречно, и она даже не заметила, что в нем все перевернулось. Продолжала гладить прохладными пальчиками его лицо, волосы и плечи, истязая его своей лаской.
– Почему ты был такой голодный со мной? – прошептала она. – Как будто у тебя долго-долго никого не было.
