– И как убить этого гомункула?
– Если он хорошо сделан, то его только огонь возьмёт. Сожги его. Но лучше всего убей того чародея, который им повелевает. Колдун ведь, когда управляет своей куклой, ни на что больше отвлекаться не может. Он будто бы вселяется в тело гомункула, видит его глазами, говорит его устами, а что с его собственным телом происходит, на замечает. Будто спит. Поразишь чародея или разбудишь, и гомункул либо погибнет, либо станет глупым, как растение. Такого и убивать не нужно.
– Вот же собака этот Вахрамей, – гневно выругался Садко, – выходит, это он руками Кощея убил Леона. А потом Ваську убеждал, что он не виноват.
На какое-то время Садко впал в раздумье. Его враги были коварны, и очень сильны, и сам он не мог решить, как ему поступить дальше. Нужен был совет Вольги и мудрых волхвов. С другой стороны, интуиция подсказывала богатырю, что ведьма тоже как-то замешана в этой истории, особенно в истории с Головой.
– Что ж, яга, – заговорил он, наконец, – рад был тебя навестить, но нам пора. Да, чуть не забыл, Алёна поедет со мной.
– Не смей, – прорычала на него ведьма, – она – моя дочь.
– Она носит во чреве моего сына, а ты хотела убить его, принести в жертву, как скот. Ну нет, карга, я тебе этого не позволю.
– Твой сын принадлежит богам. Заберёшь у них обещанное, навлечёшь на себя их гнев, будешь проклят.
– У меня есть свой Бог, он меня защитит, – отвечал лишь Садко. Он был полон решимости, остановить его было невозможно. Ортана, было, попыталась на него накинуться, но её тут же схватили. Убивать её не стали, как и её дочерей. И вообще, никого из людей не тронули, прикончили только упырей. Алёна зажалась в угол и никак не хотела идти. Садку пришлось вести её силой, взвалив себе на плечи, как мешок с мукой. Девушка была бледна и напугана, под конец даже расплакалась, как, впрочем, и Ортана, чего от старой ведьмы никто не ожидал. Но, наконец, двор яги остался позади, а довольный собой Садко теперь тем же путём возвращался обратно, но теперь уже не на Суздальскую землю и ни на заставу, а сразу в Новгород. Путь был не близкий, а холодный ветер с каждым разом всё усиливался, возвещая о приближении зимы. В этот миг, казалось, только Садко и Хома Горбатый ещё могут веселиться. Алёна ехала на коне старшины, сидела впереди него, отчего получалось так, будто он её обнимал. Поневоле в Садке начинало пробуждаться желание, хоть он изо всех сил старался сдерживаться. Было ясно, что в ближайшее время как следует приласкать свою красавицу он не сможет. На улице было холодно и сыро, да к тому же, рядом было множество мужчин, которые так же страдали без женской любви, искушать их, измученных после долгого похода, было точно ни к чему. Хома однажды так и высказал старшине:
– А ты хитрец, Садко. Себе бабу взял, а нам всем – ничего.
– А ты Хома, на старуху что ли глаз положил? – засмеялся старшина и пригрозил другу пальцем, – ах ты, блудливая душонка.
– Да что мне какая-то ведьма, если у меня твоя жена есть? –отвечал лишь ему Хома, и теперь уже этой шутке рассмеялись и другие богатыри.
В другой ситуации Садко сам засмеялся бы и промолчал, или бросил бы в ответ какую-нибудь ядовитую шутку, но присутствие Алёны теперь как-то смущало его, и он продолжил.
– Куда уж тебе? – молвил он, – с твоим горбом тебе только верблюдица подойдёт.
– Я хоть и горбатый, но зато к купеческим дочкам за гривнами и рублями под юбку не лазаю.
Богатыри рассмеялись пуще прежнего, а Садко вдруг схватил стрелу и достал свой лук. Смех в один момент прекратился, Хома схватился за свой топор.
– Думаешь, ты успеешь? – всё ещё усмехаясь, говорил Садко, – пока ты свой топорик достанешь, от стрел будешь на ежа похож.
– Стрелы – это для баб. А по-мужски со мой сойтись не забоишься?
Неизвестно, во что бы это могло бы вылиться, если бы Алёна и без того всю дорогу бледная, как мрамор, не произнесла:
– Останови, прошу тебя. Мне плохо.
– Потом поговорим, – отвечал Садко Хоме, убирая на место свой лук и стрелы. В момент он спешился, затем схватил за талию девушку и спустил на землю. Алёна действительно выглядела болезненно, и, как только оказалась на земле, бросилась бежать до ближайшего дерева, закрывая рот рукой. Очевидно, в дороге её укачало, и приступы тошноты, и без того частные у беременных, теперь только усилились.
– Ну всё, привал, – скомандовал Садко. – Будем располагаться на ночлег.
Богатыри последовали приказу старшины и стали спешиваться. Быстро раздобыли дров, развели костёр, принялись доставать запасы еды. Алёна возвращалась в лагерь, с трудом передвигая ноги. К тому же, теперь она ещё и вся дрожала, очевидно, от холода. Садко, взглянув на неё, вдруг проникся к девушке какой-то жалостью и нежностью, что непременно выразилось и на его лице. Эта худая белокурая, но при этом бесконечно гордая чародейка теперь носила в утробе его плод, должна была родить ему сына, и потому нуждалась в его заботе. Садко в один момент схватил шерстяное одеяло и, подбежав к Алёне, тут же закутал её и даже попытался поцеловать. Но девушка как-то грубо оттолкнула его, и так же, едва передвигая ноги, пошла вперёд. Садку хотелось взять её на руки и отнести, заботится о ней, но он понимал, что этот его порыв не встретит должного отклика. Алёна его презирала, и не скрывала этого, хоть была и слаба и нуждалась в чужой помощи сейчас, как никто другой. Это одновременно и оскорбляло, и трогало. Причём растроган такой неприступностью был не только Садко, но и все прочие богатыри, которые на протяжении всего пути стали предлагать девушке помощь и всячески заботится о ней. Алёна воспользовалась этим, чтобы отдалиться от своего похитителя. В первые дни она поневоле всегда была рядом с ним, поскольку никого не знала, но вскоре стала проводить время уже в кругу других богатырей, а ездить не верхом, а в отдельной повозке. Благо, что к этому времени путники выбрались уже на дорогу, где могла проехать такая повозка, и можно было ездить не только верхом.
Садко злился и тоже пытался ухаживать за будущей матерью своего ребёнка, но теперь его к ней не подпускали его же подчинённые, которые постоянно в каком-нибудь количестве находились рядом с юной чародейкой. Она помогала богатырям по хозяйству, готовила им еду и вообще со всеми была очень добра, кроме Садка. И старшина поневоле начинал чувствовать себя каким-то преступником, деспотом, находящимся нравственно ниже своих же подчинённых. Но теперь они уже были и не его подчинённые. Под конец похода все богатыри уже почитали за своего старшину юную Алёну, слушали её и обожали, а Садко теперь вовсе остался не у дел. Будто он один имел какие-то плотские желания к этой чародейке, а все остальные любили её исключительно платонически. Такая недоступность заставляла страдать ещё и потому, что однажды Алёна уже принадлежала Садку, дарила ему свою ласку, и воистину та ночь стала теперь для него незабываемой. Но теперь словно именно из-за этого девушка сторонилась богатыря и никак не хотела снова оказаться в его объятиях. Садко успокаивал себя лишь тем, что она всё равно ждёт от него ребёнка, и потому никуда от него не денется. Однажды ему всё-таки довелось остаться наедине с Алёной, совсем ненадолго, но он тут же схватил её, прижал к дереву принялся целовать в щёки и в шею.
