Первым делом он потребовал учредить предприятие «Драхма» и отдать туда часть коммерческих схем и финансовых активов. Значительную часть. Я согласился. Того, что оставалось, мне вполне хватало для обеспеченного образа жизни и лечения дочери. Но новые идеологические установки меня крайне удивили и взволновали. Евразийство, политико-культурный, как он выразился, культ Тенгри, для более успешного управления сознанием и волей избирателей, новая концепция кастового устройства российского общества, как ответ на евроатлантизм. Название новой фирмы, «Дхарма», Геренст истолковал как поддержание справедливости и баланса в мире. Я, как лидер партии теперь был обязан прививать партийцам новые политические взгляды, рассказывать о великой объединяющей силе татаро-монгольских завоевателей, ставить задачи по просвещению молодежи в этом духе. Признаюсь, Михаил Иванович, у меня не было ни сил, ни особого желания возражать. На областной партконференции мы избрали Геренста в областное бюро «Чести и совести» и в скорости как мой заместитель по идеологии он забрал всю партийную работу на себя. Идеология эта оказалась заразной штукой. Понял, когда время от времени разговаривал со старыми друзьями, членами партии. Новый миф о силе и величии, вместо школьного монголо-татарского ига, захватил воображение людей. Казалось бы, что монголы уже стали историческим старьём, почти сказкой, ан нет! Взрослые люди с высшим образованием как маленькие дети нырнули с головой в антиисторический бред и захлебнулись там восторгом от своего выдуманного величия.
Я еще не утомил вас, Михаил Иванович?
─ Нет. Я же сказал, что у меня предостаточно времени. Продолжайте.
─ Полтора года тому назад появился загадочный человек – Эрлик Иванович Ургалчинов. Геренст представил мне его как яркое воплощение живой идеологии Тенгри. В нём де смешаны русская и эвенкийская кровь, он шаман из клана росомахи и, в то же время, имеет высшее образование и является специалистом по лесному хозяйству. Гернст поставил его в «Дхарме» директором по коммерческим вопросам.
Ургалчинов произвел на меня гнетущее впечатление. Главное в нем не его злая улыбка, или недружелюбная молчаливость, и не его манера держаться надменно и смотреть на тебя как на муравья, нет! Главное – глаза. Миндалевидные, слегка удлиненные, черные как ночь. Когда встречаешься с ним взглядом, впечатление, что попал на рентген души. Он смотрит не на тебя, а в тебя. Мурашки по коже. Кажется, что если скажет в этот момент: «На колени!» – плюхнешься не задумываясь. Мне как-то пришло в голову, что такой взгляд был у Чингиз-хана – воля, знание, беспощадность.
Как-то вечером, в прошлом году, Эрлик без приглашения приехал ко мне в дом. Я, конечно, пригласил его войти. Как только мы расположились в гостиной, он сказал не церемонясь: «Я знаю, что ваша дочь больна. Я могу попробовать ее вылечить».
─ Позвольте, – ответил я, – это дело психиатров. Думаю, что у вас другие задачи в нашем городе.
─ Круг моих задач очень широк, не ваше дело определять его, – дерзко ответил Ургалчинов. – Альфред сказал вам, что я шаман? Все равно буду лечить вашу Лялю, хотите вы того или нет. Но лучше при вас, чем на расстоянии. Не бойтесь. Я не обижу ее.
Его слова, его бесовская сила надо мной была столь велика, что я, не сопротивляясь, повел его в комнату дочери. Эвелина, это полное имя дочери, полулежала на диване. Бледная, апатичная, она даже не посмотрела в нашу сторону. Эрлик взял ее руку в свою, присел рядом на диван. Поразительно, но, Михаил Иванович, как изменилось в этот момент его лицо. Обычная надменная маска спала, растворилась, он стал похож на внимательного, сочувствующего детского врача.
─ Духи смерти унесли ее душу далеко-далеко, в подземный мир. Теперь она на третьей ступени. Впереди еще четыре. Когда душа дойдет до седьмой ступени твоя дочь умрет, – Эрлик поднялся и подошел ко мне. – Я могу удерживать душу твоей дочери на третьей ступени. Я буду уговаривать духов, отпустить ее. Хочешь? – не дожидаясь моего ответа, он продолжил. – Сейчас я позову твою дочь, и она на время станет такой как была раньше. Но только на время. Сядь там, – он указал мне на стул в углу комнаты.
Я подчинился без слов.
Эрлик снял обувь, скинул пиджак. Медленно стал двигаться по кругу в центре комнаты, ритмично раскачиваясь и ударяя в ладоши. Потом шаг и удары ускорились, стали быстрее и резче. Он запел. Запел на непонятном, чужом языке. Песня звучала громко, прерываясь криками, всхлипываниями, ревом зверя и еще много-много разных подзвуков, намёков, оттенков…. Никогда я не слышал такого пения. Эрлик уже метался по кругу, прыгал, падал на колени, вздымал вверх руки и валился низ. Я подумал, что у него припадок буйства, со стороны это выглядело именно так. Вдруг он упал на спину и забился в конвульсиях, громко крича какие-то заклинания. Изо рта у него пошла пена. Я вскочил и бросился ему помочь, как вдруг моя Ляля поднялась с дивана и повернулась ко мне. Она смотрела на меня ясными, здоровыми, полными сознания глазами, бросилась ко мне и крепко-крепко обняла. «Папа, папа! – повторяла она. – Как мне там плохо без тебя, темно, холодно. Я не хочу туда, я буду здесь с тобой, не отпускай меня! Не отпускай меня туда!» Она держала меня за плечи своими слабыми, тонкими почти прозрачными от долгой болезни ручками и просила помощи. Я разрыдался как девчонка. Тут мы с ней увидели, что Эрлик поднялся с пола, обулся и одевает пиджак.
─ Покормите её хорошо. Поговорите, успокойте. Два-три часа она побудет здесь с вами. Потом опять уйдет туда. Я приду на следующей неделе, – сказав эти слова, он ушел.
Правда, верьте не верьте, Михаил Иванович, но два с половиной часа возле меня был мой ребенок, настоящий, а не призрак. Ляля хорошо покушала, искупалась, мы даже вместе прогулялись по двору. Я старался расспросить ее, что она чувствует, что думает. Но дочь только и повторила, что она «там», и не может быть «здесь». Я спрашивал, что такое это «там», где это, хотя я понимал, что речь о каких-то состояниях ее сознания. Ничего вразумительного она мне не ответила. Потом сказала, что ее там уже ждут, и она уходит. Поцеловала меня и прямо на глазах превратилась в больного депрессивного ребенка. Глаза погасли, движения замедлились, и я с трудом довел Лялю в ее комнату на втором этаже дома. Так я стал зависим от Ургалчинова. Зависим сильнее, чем от всех денег, законов, моральных правил и, вообще, всего на свете. Только он, приходя раз в неделю, дарил мне моего ребенка на два часа, настоящего здорового, а не призрака. Так продолжалось почти год. Он потребовал ничего не говорить врачам, пригрозил, что моя дочь может умереть, если соединить два способа лечения – шаманский и традиционной психиатрии. Я максимально удалил ребенка от врачебного надзора. Говорят, что у каждого человека есть своя кнопка, кнопка слабости. Они ее у меня нашли. Когда я произношу «они», то имею в виду Ургалчинова и Геренста. Да-да! Геренст все придумал с самого начала. Это он, как я потом понял, прислал ко мне в дом Ургалчинова в тот вечер. Теперь уже Геренст открыто выдвигал мне условия, шантажируя здоровьем дочери. Проще говоря, он угрожал, что душа ребенка подконтрольна шаману, и он в любой момент может отправить её на седьмую ступень тьмы, то есть убить.
