Есть еще один интересный документ – воспоминания профессора Бориса Павловича Сильверсвана, которые приводит известный публицист и прозаик тех времен А.В.Амфитеатров в своих мемуарных записках. Профессор-филолог Б.Сильверсван в 1919–1921 годах был членом коллегии экспертов издательства «Всемирная литература», где работал и Гумилев. Они дружили. В сентябре 1921 года, когда шло расследование по делу ПБО, Сильверсван бежал в Финляндию. А вот что он рассказал в письме Амфитеатрову в конце 20-х годов, когда жил уже во Франции.
«Хотелось бы сообщить Вам кое-что известное мне. Гумилев, несомненно, принимал участие в Таганцевском заговоре и даже играл там видную роль. Он был арестован в начале августа, выданный Таганцевым, а в конце июля 1921 г. он предложил мне вступить в эту организацию, причем ему нужно было сперва мое принципиальное согласие (каковое я немедленно и от всей души ему дал), а за этим должно было последовать мое фактическое вступление в организацию. Предполагалось, между прочим, воспользоваться моей тайной связью с Финляндией. То есть предполагал это, по-видимому, только Гумилев. Он сообщил мне тогда, что организация состоит из «пятерок», членов каждой пятерки знает только ее глава, а эти главы пятерок известны одному Таганцеву. Вследствие летних арестов в этих пятерках оказались пробелы, и Гумилев стремился к их заполнению. Он говорил мне также, что разветвления заговора весьма многочисленны и захватывают влиятельные круги Красной армии. Он был очень конспиративен и взял с меня честное слово, что я о его предложении не скажу ни слова никому, даже жене, матери (это я исполнил).
Я говорил ему тогда же, что, ввиду того, что чекисты, несомненно, напали на след организации, может быть, следовало бы временно притаиться; что арестованный Таганцев, по слухам, подвергнут пыткам и может начать выдавать. На это Гумилев ответил, что уверен, что Таганцев никого не выдаст и что, наоборот, теперь-то и нужно действовать. Из его слов я заключил также, что он составлял все прокламации и вообще ведал пропагандой в Красной Армии.
Николай Степанович был бодр и твердо уверен в успехе. Через несколько дней после нашего разговора он был арестован. Так как он говорил мне, что ему не грозит никакой опасности, так как выдать его мог бы только Таганцев, а в нем он уверен, – то я понял, что Таганцев действительно выдает, как, впрочем, говорили в городе уже раньше. Я ужасно боялся, что в руках чекистов окажутся какие-нибудь доказательства против Николая Степановича, и, как я потом узнал от лиц, сидевших одновременно с ним, но потом выпущенных, им в руки попали написанные его рукою прокламации, и гибель его была неизбежна».
Письмо Сильверсвана тоже в пользу участия Гумилева в делах ПБО. Из письма видно, как Гумилев хорошо сочиняет, фантазирует, рисует «эффективную» подпольную сеть, действующую под его началом. Прямо «наш человек в Гаване». Чего только стоят его утверждения, будто ведал он пропагандой в Красной армии, что нити заговора захватывают влиятельные круги Красной армии. Авантюрное начало Гумилева порой не знало границ. Но Сильверсван верил ему, верил! Такова была сила убежденности Гумилева, которая так свойственна творческим натурам: искренне верить в мифы, ими же и сочиненные. А других как захватывает! И Сильверсван согласился участвовать в делах организации.
А что же было на самом деле? Вот на допросах в ЧК Гумилев не сочинял, говорил правду. Она отражена в следственном деле.
Из протокола допроса Н. Гумилева 18 августа 1921 года: «Допрошенный следователем Якобсоном, я показываю следующее. в начале Кронштадтского восстания ко мне пришел Вячеславский (Шведов. – Э.М.) с предложением доставлять для него сведения и принять участие в восстании, буде оно переносится в Петроград. От дачи сведений я отказался, а на выступление согласился, причем сказал, что мне, по всей вероятности, удастся в момент выступления собрать и повести за собой кучку прохожих, пользуясь общим оппозиционным настроением. Я выразил также согласие на попытку написания контрреволюционных стихов. Дней через пять он пришел ко мне опять, вел те же разговоры и предложил гектографировальную ленту и деньги на расходы, связанные с выступлением. Я не взял ни того, ни другого, указав, что не знаю, удастся ли мне использовать ленту. Через несколько дней он зашел опять, и я определенно ответил, что ленту я не беру, не будучи в состоянии использовать, деньги 200 000 взял на всякий случай и держал их в столе, ожидая или событий, то есть восстания в городе, или прихода Вячеславского, чтобы вернуть их, потому что после падения Кронштадта я резко изменил мое отношение к советской власти. С тех пор ни Вячеславский, никто другой с подобными разговорами ко мне не приходили, и я предал все дело забвению. В добавление сообщаю, что я действительно сказал Вячеславскому, что могу собрать активную группу из моих товарищей, бывших офицеров, что являлось легкомыслием с моей стороны, потому что я встречался с ними лишь случайно, и исполнить мое обещание мне было бы крайне затруднительно».
Путаные, но все же честные по сути показания, раскрывающие состав его дела. Он сочинял и для Вячеславского, по поводу возможности сколотить подпольную группу, в чем признался на допросах. Вот уж действительно, в поэзии – математик, в жизни – сочинитель.
Надо отметить, что на следствии был правдив и тверд в показаниях. Он не отрицал, что хранил деньги организации для финансирования мятежа, что готовился к активной антисоветской пропаганде, что не был сторонником большевистской власти. Но не преминул заметить, что потом изменил эту позицию. Изменил после подавления кронштадтского мятежа. Значит, не убеждения против власти были, а нечто неустоявшееся, аморфное, в стадии созревания.
Утаил Гумилев от следствия только случай с антисоветской прокламацией, о котором вспоминает Ирина Одоевцева, его ученица по поэтическому цеху. Зашла она как-то к нему в квартиру на Преображенке. Увидела его у распахнутого книжного шкафа, из которого он доставал книги, методично, одну за другой перелистывал и складывал на пол.
– Ищу бумагу одну, очень важную, – сказал он ей, заметив недоуменный взгляд. – Заложил в одну из книг, не помню в какую. Помогли бы искать.
– О чем документ?
Гумилев как об обыденном:
– Да черновик это кронштадтской прокламации. Надо найти, не оставлять же его в этой квартире.
Гумилев тогда готовился переезжать в Дом искусств. Но квартиру на Преображенке хотел оставить за собой. Шутил: «Смогу назначать здесь любовные свидания».
Не нашли они тогда с Одоевцевой никакой прокламации, хотя и перетряхнули все книги. Огорченный Гумилев, успокаивая себя, сказал: «Вероятно, я ее сжег».
После его ареста чекисты делали обыск в этой квартире. По словам Одоевцевой, «кажется», что нашли тогда этот злополучный черновик. Но в протоколах допроса упоминаний о нем нет, и в следственном деле как улика он не фигурирует. Вероятно, действительно сжег его Гумилев. Но деньги, те 200 тысяч, чекисты нашли. Упоминание о них в протоколах есть.
После нескольких допросов в следственном деле № 2534 появилась запись: «Гумилев Николай Степанович, 33 л., бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии «Изд-во «Всемирной литературы», беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской боевой организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получая от организации деньги на технические надобности». Приговор суда – расстрелять.
