Философ, интеллектуал Чаадаев был объявлен сумасшедшим, с чем он и согласился. Журнал «Телескоп», напечатавший его скандальное письмо, закрыт, его редактор Надеждин сослан на Север. Вот такой был финал чаадаевской эпопеи. Умы лихорадило, да источник не оказался героем. Что и пригасило интеллектуальные порывы.
И Пушкин здесь был не на последней роли, а выступил достойным партнером Третьего отделения.
Дубельт и Достоевский: влияние через годы
Великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский не избежал искушения революцией. Он уже был известен как автор повести «Бедные люди», когда у него произошла встреча с Михаилом Петрашевским. Либеральные взгляды чиновника из министерства иностранных дел произвели впечатление на молодого Достоевского. От роду ему было тогда 26 лет – возраст великих надежд и желаний изменить мир. С таким настроением писатель стал посещать тайный кружок Петрашевского. Там собирались разные люди: интеллигенты из разночинцев, представители чиновничьей публики с либеральными взглядами, офицеры, зараженные социалистическими идеями.
Кто-то излагал очередную главу из учения французского социалиста-утописта Шарля Фурье, а потом закипала полемика вокруг и по сути изложенного. Достоевский прослыл яростным спорщиком. С Петрашевским они разошлись во взглядах на патриотизм. Как истый западник, Петрашевский отвергал национальное чувство, к которому относил патриотизм. С какой-то поспешной горячностью он обращался к собравшимся с одним и тем же тезисом, правда, крутил его в разных вариациях. А тезис гласил: «Только развиваясь, то есть утрачивая свои индивидуальные признаки, нация может достичь высоты космополитического развития. Чем на низшей ступени своего нравственного, политического или религиозного развития находится какой-либо народ, тем резче будет проявляться его национальность».
Достоевский возражал. Говорил резко. Эта резкость шла и от осмысленной веры, и оттого, что тех же убеждений держался почитаемый им яркий литературный мыслитель, критик Виссарион Белинский. Возражения были, конечно, в защиту национального: «Долго мы восхищались всем европейским, только оттого, что оно европейское, а не наше русское. Но настало время и для России развиваться самобытно. В нас сильна национальная жизнь, и мы призваны сказать миру свое слово. Народ без национальности, что человек без личности. Величие поэта в том, что он в высшей степени становиться национальным».
Ярость дискуссий в кружке Петрашевского захлестывала желание действовать – типичное состояние интеллигентных людей. Кого-то это желание особо и не терзало, но Достоевский мучился бездействием. Споры не приносили душе успокоения. В момент этого душевного разлада, постигшего Достоевского, в кружке появился некто Николай Спешнев.
Помещик не из бедных, хорош собой, гуляка, романтик и женский сердцеед, он принадлежал к тому типу русских людей, которые смотрят на жизнь как на поле сражения. Достоевский сразу сошелся с ним. «Мой Мефистофель», – говорил он о нем.
Спешнев сначала атаковал Петрашевского идеями распространения социализма, атеизма и терроризма. Для этого сгодятся подпольные издания. Утописта Фурье с его социалистической теорией он бесцеремонно послал подальше и предложил ориентироваться на «Коммунистический манифест», который к тому времени уже написали Маркс и Энгельс. А следующее его предложение поражало крайним радикализмом. Речь шла ни много ни мало о программе вооруженного переворота, ударной силой которого должны были быть террористические группы – «пятерки».
Петрашевский запаниковал. Такие предложения совершенно не вязались с его отношением к жизни и с целями его кружка. Ситуацию с программой спас Достоевский. Без всяких оговорок он сказал Спешневу:
– С Петрашевским нам не по пути. Нам нужен свой кружок, даже не кружок, а тайное общество. Будем людей искать.
После столь откровенного заявления свой первый визит он нанес другу своему – Аполлону Майкову, тому Майкову, что написал:
Гармонии стиха божественные тайны
Не думай разгадать по книжкам мудрецов:
У брега сонных вод, один бродя, случайно,
Прислушайся душой к шептанью тростников.
Какой промеж них состоялся разговор, я передам в изложении одного из биографов Достоевского, Юрия Селезнева, наиболее точном и обстоятельном.
«– Вы, конечно, понимаете, – начал Достоевский, – что Петрашевский болтун, несерьезный человек и что из его затей никакого толка выйти не может. А потому из его кружка несколько серьезных людей решили выделиться и образовать особое, тайное общество, с тайной типографией для печатания разных книг и даже журналов. Вот нас семь человек: Спешнев, Мордвинов, Момбелли, Павел Филиппов,
Григорьев, Владимир Милютин и я, – мы осьмым выбрали вас; хотите ли вступить в общество?
– Но с какой целью?
– Конечно, с целью произвести переворот в России.
«И помню я, – рассказывал об этой ночи уже через много-много лет Аполлон Майков, – Достоевский, сидя, как умирающий Сократ перед друзьями, в ночной рубашке с незастегнутым воротом, напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти Отечество.».
– Итак, нет? – заключил он.
– Нет, нет и нет.
Утром после чая, уходя:
– Не нужно говорить, что об этом – ни слова?
– Само собою».
С Майковым не получилось. Но с другими вышло. С Николаем Григорьевым, например. Этот стал особенно близок Достоевскому, почти правая рука в создании нового тайного общества. Начальник штаба, своего рода. С ним обсуждались все организационные дела. А они шли в гору. Достоевский был в приподнятом ожидании. Перспектива, цель, деятельность – поднимали дух.
И вдруг удар, точный и безжалостный. На исходе ночи 23 апреля 1849 года в дверь постучали жандармы. Достоевского арестовали. И с ним соратников его по новому кружку. И Петрашевского с его единомышленниками тоже. Всех привезли на Фонтанку, дом 16, в здание Третьего отделения. Там их встретил Леонтий Васильевич Дубельт, тогда заместитель начальника Третьего отделения графа Алексея Орлова. Дубельт и ведал всей операцией по разгрому кружка Петрашевского.
Его служебные обязанности сводились к руководству сыском, тайными информаторами и следствием. Тайными информаторами, то есть агентами, Дубельт руководил искусно. Группы Петрашевского и Достоевского взяли так лихо, подчистую, потому что к Петрашевскому был внедрен один из лучших агентов Третьего отделения Иван Липранди. Итальянец по происхождению он состоял на чиновничьей службе в России и при расследовании заговора декабристов информацию дал полезнейшую. Ему тогда же и предложили сотрудничать с Третьим отделением. Он не долго колебался в решении, ответил согласием. Агентом он оказался справным. И лучшая работа, лучшее его достижение – членство в кружке Петрашевского, заметные выступления в общей полемике, доверительные отношения, как с соратниками, так и с Петрашевским. Он же проложил дорогу в кружок и другому агенту Дубельта – Антонелли.
