— Валяйте, — хмыкнул Степанов. — Выручайте вашего старого шофера. Только об одном вас прошу: осторожность, осторожность и осторожность. Если в ваших подозрениях есть хоть сколько-то правды, то вы можете столкнуться с людьми очень хитрыми и опасными.
Глава 8
Я ХОЧУ БЫТЬ БУХГАЛТЕРОМ!
Понятное дело, мы с Ванькой до вечера не могли оправиться от шока и до вечера обсуждали неожиданный поворот нашей беседы со Степановым. Естественно, родители заметили наше волнение, и за ужином мама поинтересовалась:
— Чего вы такие взвинченные? Что стряслось?
— Мы виделись со Степановым, — быстро проговорил я, боясь, что Ванька сболтнет лишнее. — Прогулялись к нему, чтобы узнать, как идут поиски Брюса. Он для хохмы Дал мне просчитать несколько финансовых документов, и, когда я их быстренько расщелкал, завопил, что у меня потрясающий талант бухгалтера. Предложил отправить меня за его счет в финансовый лицей, а потом в финансовую академию, когда возраст у меня подойдет, чтобы я стал главным бухгалтером всего его бизнеса. А может, еще и этим, как его... аудитором.
— Ну и ну! — только и смогла вымолвить мама.
— Ага! — восторженно поддержал Ванька. — И еще он загнул навроде того, что Борька чувствует за цифрами живую жизнь, и поэтому у него так хорошо получается!
— Чувствует за цифрами живую жизнь? — ухмыльнулся отец. — Так наш Степанов совсем поэтом стал поэтом от бизнеса?
— А ты что об этом думаешь, папа? — спросил я. — Можно чувствовать по цифрам живую жизнь?
— Разумеется, можно! — сразу ответил отец. — Возьми хотя бы мои ежегодные учетные книги изменения численности животных и птиц в заповеднике, колебаний во времени хода щуки на нерест и всякого другого. Для случайного человека — это сухие и скучные колонки цифр. А для человека вдумчивого и понимающего — это вся жизнь леса за много лет, со всеми ее драмами, трагедиями и комедиями. Точно так же и на производстве. За колонками цифр можно увидеть судьбу каждого работающего там человека, разобраться, что нужно каждому конкретному работнику и производству в целом, я так понимаю. Цифры иногда могут выразить жизнь еще лучше, чем слово. Приблизительно как в стихотворении моего любимого Гумилева о том, что Слово принадлежит Богу и некогда им пользовались только для того, чтобы остановить землю и разрушить города,
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает...
Отец читал с чувством и смаком, точно так же, как частенько читал нам гумилевских «Капитанов»:
...Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так, что сыплется золото с кружев
Розоватых брабантских манжет!..
— Словом, ты не против того, чтобы я стал бухгалтером? — спросил я.
— А почему мы должны быть против, если тебе это нравится? — вопросил отец, переглядываясь с мамой.
— Во всяком случае, мне нравится считать, — сказал я, подмигивая Ваньке.
Родители немного пошутили насчет моего желания, немного странного для мальчика моего возраста, но в целом я не заметил, чтобы они были огорчены — или, это, шокированы.
Когда мы уже лежали по кроватям, я окликнул Ваньку:
— Эй, ты спишь?
— Нет, — ответил мой братец. — А что?
— Я вот думаю, что ведь и правда у меня все цифры возникли из живой жизни.
— То есть?
— Ну, мы ведь играли в «крестословицы», перебирали кучу пословиц и поговорок, — объяснил я, — и при взгляде на все наши пословицы, которые мы записали, у меня в голове как щелкнуло и сложились все эти правильные подсчеты, от которых Степанов чуть к потолку не подпрыгнул. То есть у меня в голове ничего бы не замкнулось и все числа не встретились бы между собой, если бы я не был буквально пропитан пословицами. А ведь пословицы — это самая-пресамая живая жизнь!
— Да, наверно, ты прав, — несколько сонно пробормотал Ванька.
На следующий день, в пятницу, ничего особенного не происходило, если не считать того, что степановский «дозорный» с биноклем опять маячил с раннего утра до позднего вечера возле нашего дома — то есть Брюса еще не нашли и у нас он не появлялся — и мама кормила этого дозорного завтраком, обедом и ужином, а он травил нам всякие байки про своего хозяина, и слушать его было довольно интересно, но все равно мы с моим братцем с нетерпением ждали субботы. А в субботу с утра мы сразу после завтрака рванули на пристань. Мы подоспели как раз к девятичасовому паромчику, через пятнадцать минут оказались на набережной Города и стали соображать, как нам быстрей и лучше добраться до завода. В конце концов, мы часть пути проехали на автобусе и еще минут двадцать прошли пешком. Ведь мы рассчитывали найти не только Климентьева, но Хоромова с Бурченко, этих старшеклассников — собирателей металла, а ребята, которые прутся выяснять, где и как можно хорошо толкнуть проволочные сорочьи гнезда, не должны по идее иметь деньги даже на автобусные билеты. Вот мы и не хотели, чтобы нас видели сходящими с автобуса прямо у ворот завода.
Ворота стояли открытыми нараспашку, дорога от них к заводским корпусам была вся в колдобинах, и в конце ее виднелось два или три трактора, из тех, что используются как тягачи, отволакивающие контейнеры с готовой продукцией. Около тракторов стояло несколько мужиков — байки травили, судя по тому, как они периодически ржали, — и мы направились к ним.
— Кого ищете, пацаны? — спросил один из них, с сожалением бросая на землю такой окурок сигареты без фильтра, который уже нельзя было держать в зубах.
— Климентьева, — ответили мы.
— Климентьева? Это там, в том цеху, — он махнул рукой в сторону основного здания. — Чего вам от него надо?
— Да так, по делу, — важно ответу Ванька.
Мужики опять заржали и перестали обращать на нас внимание, а мы потопали дальше. Как оказалось, Климентьев находился в цехе разделки металла, с огромными допотопными станками, похожими в косом свете из высоко расположенных окон на каких-то динозавров и птеродактилей. Кроме него, в цеху находились еще две тетки, бродившие тут и там, а сам он устроился в закутке при основном помещении — закутке, где были стол, несколько стульев, электрический самовар и чашки, а стены были прикрыты стендами, обтянутыми полинялым красным кумачом.
— Василий Петрович? — спросил я.
— Да, — ответил Климентьев, крепкий мужик со «шкиперской» бородой, в которой кое-где проглядывала легкая проседь. — А вы-то кто?
