— Не поняла, — призналась Светка, когда мальчишки просмеялись.
— Проехали, — отмахнулся Сашка. — В прошлом году в военном лагере было… Тёзка мой,
Сашка Редин… Неделя прошла — от его девчонки ни единого звоночка. Вторая началась… Он ходит, как в воду опущенный. Ему вечером в беседке Никитос — это наш комвзвода был, шухарной такой, хоть и старше нас намного — говорит: «Санчес, — он нас всех так называл, поэтому и сам Никитос, хотя он Никита Олегович, — Санчес, ну нельзя же так. Возьми себя в руки!» А Сашка вздохнул и говорит: «Сегодня брал уже три раза — не помогает…» Опять не поняла?
— Дурак, — печально сказала под общий смех Светка. — Ксанка, расскажи что-нибудь о нашей женской доле.
Ксанка, которую Егор удобно устроил рядом с собой, развела руками. Тогда Светка встала, взъерошила волосы пальцами, раскинула руки в стороны и безо всякого предупреждения очень мелодично завопила — пением это назвать было трудно:
— Как во смутной волости
Лютой, злой губернии
Выпадали молодцу
Всё шипы да тернии…
Он обиды зачерпнул, зачерпнул,
Полные пригоршни,
Ну а горя, что хлебнул —
Не бывает горше…
— Светка кивнула Сашке: — Ну, как там дальше твой Вовка пел?! — и Сашка, вскинув голову, поддержал припев:
— Пей отраву — хоть залейся!
Благо, денег не берут, не берут!
Сколь верёвочка не вейся —
Всё одно — совьёшься в кнут!
Всё одно — совьёшься в кнут…
— и дальше пел уже сам, эта песня очень подходила для мужского — ну, мальчишеского — голоса:
— Гонит неудачников
По миру с котомкою…
Жизнь текёт меж пальчиков
Паутинкой тонкою…
А которых повело, повлекло
По лихой дороге —
Тех ветрами сволокло —
Прямиком в остроги…
— и Рат, опираясь на карабин, подхватил:
— Здесь на милость не надейся —
Стиснуть зубы, да терпеть, да, терпеть…
Сколь верёвочка не вейся —
Всё одно — совьёшься в плеть!
Всё одно — совьёшься в плеть…
Ах, лихая сторона!
Сколь в тебе не рыскаю —
Лобным местом ты красна, ох, красна,
Да верёвкой склизкою…
А повешенным сам дьявол-сатана
Голы пятки лижет…
Смех, досада — мать честна!
Не пожить, не выжить!
Не пожить, не выжить…
Ты не стой, не плачь — а смейся,
Слёз-то нынче не простят, не простят…
Сколь верёвочка не вейся —
Всё одно укоротят!
Всё одно укоротят…
— два мальчишеских голоса отчаянно перекрикивали друг друга в ночной тайге, словно торопясь успеть пожаловаться до конца на то, что нету на Руси правды, как не было раньше, что до бога высоко, до царя далеко, а Егор, молчавший и слушавший, вдруг вспомнил виденное в фильме «Ермак» и запавшее, оказывается, в память: «— А где ж они, слуги-то мои верные? — Да где ж им быть-то, государь, слугам-то твоим верным? На дыбе… А ты их убей, Ваня, ты их убей! Всё одно — бояре царство твоё пропьют, разворуют!» Он даже мотнул головой, чтобы отогнать видение…
— Ночью думы муторны…
Плотники не мешкают!
Не успеть к заутрене —
Больно рано вешают!
А ты об этом не жалей, не жалей,
Что тебе отсрочка —
На верёвочке твоей
Нет ни узелочка!
Лучше ляг, да обогрейся —
Я, мол, казни не просплю,
ох, не просплю…
Сколь верёвочка не вейся —
А совьёшься ты в петлю!
А совьёшься ты в петлю…
— Отец очень Высоцкого любил, — пояснил Рат. Сашка вздохнул, улыбнулся:
— А у меня приятель есть, Вовка Хабаров, он вообще считает, что на Высоцком настоящее искусство своё развитие и прекратило…
— Все собрались музыкально одарённые, — немного обиженно вмешался Егор, чтобы развеять окончательно наваждение от песни. И неожиданно для самого себя спросил: — Хотите, стихи почитаю?
— Хотим, — тут же ответила Ксанка. Остальные немного недоумённо промолчали.
Егор взял ветку, опустил её в огонь, подождал, пока займётся и, держа её, горящую, в руке, поворачивая слегка, начал негромко и задумчиво читать:
— В том лесу белёсоватые стволы
Выступали неожиданно из мглы.
Из земли за корнем корень выходил,
Словно руки обитателей могил.
Под покровом ярко-огненной листвы
Великаны жили, карлики и львы.
И следы в песке видали рыбаки
Шестипалой человеческой руки.
Никогда сюда тропа не завела
Пэра Франции иль Круглого Стола,
И разбойник не гнездился здесь в кустах,
И пещерки не выкапывал монах.
Только раз отсюда в вечер грозовой
Вышла женщина с кошачьей головой,
Но в короне из литого серебра,
И вздыхала и стонала до утра,
И скончалась тихой смертью на заре
Перед тем, как дал причастье ей кюре.
Это было, это было в те года,
От которых не осталось и следа,
Это было, это было в той стране,
О которой не загрезишь и во сне.
Я придумал это, глядя на твои
Косы — кольца огневеющей змеи,
На твои зеленоватые глаза,
Как персидская больная бирюза.
Может быть, тот лес — душа твоя,
Может быть, тот лес — любовь моя,
Или, может быть, когда умрём —
Мы в тот лес отправимся вдвоём…
— а Рат, слушавший даже внимательней затаивших дыхание девчонок, вдруг прочёл:
— Мы пробились вглубь неизвестных стран.
Восемьдесят дней шёл мой караван.
Цепи грозных гор, лес, а иногда —
Странные вдали чьи-то города.
Города вдали — и из них порой
В лагерь долетал долгий, жуткий вой.
Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам приходили львы,
Но трусливых душ не было средь нас —
Мы стреляли в них, целясь между глаз!..
Гумилёв, да? — Егор кивнул, а Ксанка сказала:
— Ой, Егорка, а я эти стихи в сериале слышала… ну, их пели, «Любэ» пела… Только не всё, самый конец… Такие хорошие…
— Сериал «Саломея», — словно бы нехотя добавил Егор. А Сашка повторил:
— Но трусливых душ не было средь нас — мы стреляли в них, целясь между глаз… Здорово.
Вдали — там, куда завтра лежал их путь — неожиданно послышался странный, механический и угрожающий звук — что-то среднее между воем и уханьем. За всё время в тайге они ни разу не слышали такого, и даже Рат забеспокоился. Все повскакали на ноги, а он процедил:
