– Уберите свет! – завопил Микеле.
Однако Йохан установил большой фонарь на борту и направил сноп света вниз – прямо на Микеле. В желтом пятне мы увидели взъерошенного итальянца, с пилой в одной руке, цепляющегося другой рукой за лестницу.
– Цирковой номер репетируешь? – спросил Андриан флегматично. – А дрессированный тюлень у тебя есть?
– Он сошел с ума! – крикнул Йохан.
Странно устроены люди: играть на консервных банках Йохану казалось делом обычным, а висеть на веревочной лестнице за бортом корабля и пилить ржавой пилой обшивку – вот это казалось безумием.
– У кого-нибудь есть фотоаппарат? – спросила Присцилла. – Зафиксировать это надо.
– Отойдите! Погасите свет! Уберите репортеров! Я ничего говорить не буду! – Микеле был возбужден и нес околесицу. Он полез вниз по веревочной лестнице, чтобы скрыться от нас, но внизу беглеца встретило суровое Северное море; Микеле завизжал, провалившись в ледяную воду, и ринулся вверх, тут Адриан и Йохан втянули его на корабль, перевалили через борт. Микеле вырвался из их рук, отбежал в сторону.
Облачение Микеле было диковинным – куртка, доходившая почти до колен, ни намека на штаны и ботинки. Кажется, я упоминал о том, что Микеле стал лысеть, и плешь просвечивала через курчавые волосы, подобно тонзуре монаха. Уместно ли такое сравнение – не ведаю: босой, серая хламида до колен, тонзура, безумный взгляд – Микеле напоминал мученика за веру, Томмазо Кампанеллу в руках инквизиции или Томаса Беккета перед трагической кончиной.
– Что ты там делал? – спросил Йохан. Это был невинный вопрос по сравнению с безумием ситуации.
– Что делал? – Микеле оскалился. – Никогда тебе не скажу! И сам ты тоже не узнаешь!
– Он пилил обшивку корабля, – равнодушно сообщил Адриан. Впрочем, это все сами видели.
– Хочешь всех утопить? Убийца!
– Полагаю, все проще, – заметил Адриан. – Наш предприимчивый друг отпиливал кусок стали, чтобы послать образец железа торговцам металлоломом. Я угадал?
– Для общей пользы стараюсь, – затараторил Микеле. – Вы все ерундой занимаетесь, мешки с какао таскаете. Продадим металл по выгодной цене.
В этот момент на причале произошло движение. Мы увидели темную фигуру, метнувшуюся прочь от нашего судна – очевидно, соучастник заговора, сообщник Микеле, таившийся в тени пакгауза, рванул вдоль причала.
– Успел передать образец? – равнодушно спросил Адриан. – Местный деятель или китаеза из Макао?
– Ничего вам не скажу! – Микеле затравленно озирался.
– По биржевым расценкам или барыгам за полцены?
– Не скажу!
– И не надо. – Адриан равнодушно пожал плечами. – Все равно тебя обманут. Надоел цирк, иду спать.
– Ты негодяй, Микеле! – сказала с чувством Присцилла. – Предатель! – И тут же Адриану: – Уходишь, общая судьба безразлична?
– Общей судьбы не бывает. Это марксистские выдумки. – И Адриан отправился спать.
– Хорошо, что немцы тебя не видели, – сказал Йохан итальянцу. – Штефан бы тебя утопил.
Микеле ссутулился, поник головой.
– А все-таки я продам обшивку, – пробормотал он. «А все-таки она вертится», «на том стою и не могу иначе» не звучало бы более торжественно.
– Пойдем и мы спать. – Присцилла потянула меня к лестнице. – Нет сил смотреть на этого негодяя. И англичанин хорош! Им всегда наплевать на народ.
Мы спустились вниз, в темный коридор корабельного нутра. И здесь, в темноте, произошло еще одно событие, завершающее дикий день и бредовую ночь. Присцилла вдруг обхватила меня руками и прижалась ко мне всем телом. Она так плотно прижалась грудью к моей груди, что я ощутил ее острые твердые соски. Я даже не сразу понял, что это за предметы уперлись мне в грудь. Я не был опытным в амурных приключениях и прелести Присциллы не изучал с точки зрения их возможного использования. На грудь француженки вовсе не смотрел, более того, француженка мне казалась женщиной немолодой – хотя ее молодежный наряд мог бы навести на размышления. Но, повторяю, я в те годы соображал туго. И тут такое острое переживание.
– Обними же меня, обними, – зашептала Присцилла страстно. – Возьми меня прямо здесь.
– Придет Йохан… – пробормотал я. Почему я вспомнил именно про Йохана в этот момент, сказать не берусь. Искал каких-то оправданий для отказа.
– Ах, какая разница. Скорее, скорее. – Она прерывисто дышала.
Однако я отстранился.
Причем ханжеский жест этот я смог совершить, лишь сняв предварительно руки Присциллы со своих плеч. Нет, не верность супружескому долгу, а обычная брезгливость не позволила согрешить. Агрессивная активистка, курящая марихуану, не пробуждала эротических фантазий – хотя, повторюсь, прикосновение острых твердых предметов к моей груди меня взволновало. Но то был скорее шок. Я оторвал от себя цепкие пальцы парижанки и отшатнулся.
Есть особый род стыда, который испытываешь, не оправдав чьих-то ожиданий. Тебе предложили дружбу, а ты не принял; тебя звали в гости, а ты не пошел; тебе хотели отдаться, а ты не взял. Очень бывает неловко.
– Подлец! – крикнула левая активистка и дала мне пощечину.
Удар был сильным, пришелся по уху, и вдобавок страстная активистка ободрала мне чем-то кожу – то ли ногтем, то ли перстнем.
С горящим ухом, из которого шла кровь, я добрался до нашей каюты и лег спать. Проваливаясь в сон, успел подумать, что голландским художникам с ушами не везет – вот и у Ван Гога вышел казус. Подумал про коллегу и уснул.
Глава десятая
Назначение поэзии
Утро выдалось тихое и солнечное, что необычно для Амстердама. В недрах корабля оценить солнечный денек было трудно, но в кают-компании рассказали, что погода наверху отменная.
– А что в этом хорошего? – сказал Штефан. – Ветра нет, парус не поставишь.
– Зачем парус, если мачты нет, – резонно заметил Янус.
– Верно. А хорошо бы мачту.
Однако не было ни мачты, ни попутного ветра, но зато солнышко светило.
Матросы завтракали бобами и кофе – про вчерашнее не вспоминали.
Вошла в кают-компанию Присцилла, поздоровалась с моей женой, пристально поглядела на мое красное ухо. Явился Адриан, сообщил, что Август уже успел купить доски – вчера кое-что заработали, несмотря на скандал, – и сейчас доски отгружают на верхней палубе. Явился и Микеле, вошел понурый, сел с кружкой кофе в углу.
А потом и Август подошел, сияющий.
– Я был уверен, что работа пойдет! Слышите?
И впрямь доносился грохот плотницкой работы: складывали штабель досок на палубе.
И тут в кают-компанию вошел поэт Боян Цветкович.
Как у жирного поэта хватило совести вернуться на судно, не ведаю, никакой неловкости он не испытывал совершенно. Лицо его, полнощекое, с глазами навыкате, сияло самодовольством.
