Музыкант обиделся. Когда голову мужчины сравнивают с лифчиком, это может задеть самолюбие. Обиженный Йохан уселся прямо на палубу, выстроил перед собой ряд консервных банок и принялся меланхолично наигрывать блюз – постукивал по банкам вилкой.
– Замечательно! Давайте ваш бюстгальтер! – воскликнула моя жена. – Дельфины действительно лиловые, у дельфинов круглая спинка! Прямо как ваша грудь! – Жена была искренним и наивным человеком. – А из другой чашечки лифчика мы вырежем хвост!
Так мы получили материалы для флага. Тельняшка советского моряка, спальный мешок амстердамского сквоттера и бюстгальтер французской социалистки – и пожалуйста: готов символ свободного общества.
Но устроилось все еще проще.
– Возьмите моего дельфина. – Полина, дочка Саши, протянула взрослым старенькую игрушку – плюшевого синего дельфина с пуговицами вместо глаз. Дельфин был с проплешинами в плюше, тощий, истертый детскими ручками, измятый долгими ночами, когда он служил подушкой. Морда у дельфина была отчаянная, готовая ко всему, – и решено было пришить его к старой тельняшке.
Жена отправилась в каюту шить флаг, вместе с ней пошли дети – Полина с Алиной и наш сын.
– Я дельфина уговорю, – серьезно сказала Полина, – скажу, чтобы он не боялся. Скажу, что он будет жить на флаге корабля.
– Мы будем держать дельфина за ручки, – сказала Алина.
– И гладить по спинке! – И они ушли шить флаг.
Я хотел к ним присоединиться, но меня остановил Йохан. Он сидел на корточках подле своих музыкальных инструментов – разнокалиберных консервных банок – и вилкой постукивал по жестяным краям. Когда я проходил мимо, он меня остановил, посмотрел мне в глаза, сказал:
– Детские игрушки забрали, стыдно.
– Каждый помогает строить, и дети тоже помогают.
– Лучше бы ты нам флаг нарисовал. Вот Цветкович готовит концерт, я музыку сочиняю, а ты почему не работаешь? Дети за тебя должны работать?
Музыкант с лиловыми волосами чувствовал, что я отношусь к его творчеству с недостаточным уважением.
– Работаю, мешки вчера носил, – сказал я. – Детям с такой работой не справиться, а рисовать ребенок может. Теперь ведь как рисуют – шмякнул краской и гуляй. Тут и ребенок справится. Или по банкам стучать.
Сказал – и тут же пожалел о сказанном.
Авангардистов часто упрекают, что они рисуют как дети – неряшливо и неумело. Наверняка и Йохану кто-нибудь говорил, что он дубасит по консервным банкам, как малолетний дурачок.
– Я имею в виду, – уточнил я, – что взрослые могут рисовать с детской непосредственностью, а дети носить мешки по-взрослому не могут.
Яснее не стало. Тогда я развил мысль:
– Детская непосредственность не всегда уместна.
Йохан задумался. Постучал вилкой по банкам. Он прислушивался к банкам, склонив голову, прикрыв глаза, как пианист прислушивается к звукам рояля. Консервные банки гудели после удара вилкой, и звук сохранялся в воздухе некоторое время. Йохан опять постучал по банке, опять послушал эхо.
– Думаешь, дети так смогли бы играть на банках?
Поскольку наш сын увлекался чтением, а не собирал металлолом, я ничего не знал об игре на консервных банках. Про детские музыкальные школы слышал – но это ведь совсем другое.
– Нет, дети так не могут, – сказал я искренне. – Дети ведь учиться хотят, чтобы играть как взрослые. А ты хочешь играть как дети. Все наоборот.
– Мне одна мысль покоя не дает. Давно ее думаю, – сказал Йохан. Он еще немного постучал по банкам, собирая свою мысль по закоулкам лиловой головы. Потом сказал: – Вот говорят про ювенильные ценности. Да?
– Ну да, говорят такое.
– Это чтобы быть как дети, да?
В те годы искусствоведы часто говорили: дескать, будем как дети, освободимся от диктата культуры, от общественных клише. Я был знаком с одним куратором современного искусства, седовласым старцем, который сто статей написал про ювенильные ценности; чудной человек.
– Вот я и думаю, – сказал лиловый Йохан, – если взрослые станут как дети, то самим детям тогда куда деться?
– Прости, не понял тебя.
– Ну представь: дети занимают в нашей жизни какое-то место. Скажем – четверть населения планеты. У них игрушки, кубики, дельфины всякие плюшевые.
– Ну и что?
– У них своя еда – все такое протертое, полезное, с витаминами.
– Им нужно.
– У них все свое: магазины игрушечные, поликлиники детские, детские сады. Много всякого детского.
– Ну да.
– Но если взрослые станут как дети, то, значит, взрослые займут место детей и вытеснят самих детей с этой планеты. И куда детям деться?
– Но ведь взрослые только притворяются детьми, когда рисуют кое-как. И когда играют на консервных банках, – не удержался я, – взрослые только притворяются детьми, они же на самом деле не дети. Ты ведь большой, у тебя борода растет, и зубы уже выпали… Зарплату взрослые по-взрослому получают, и все остальное у них тоже по-взрослому.
– А я никакой зарплаты не получаю, – сказал Йохан честно. – И у детей тоже зубы выпадают.
– Ты водку пьешь, табак куришь, если бы ребенок так делал, он бы умер. И твое искусство – оно только притворяется детским, ты ведь от хитрости так делаешь, а не от того, что не знаешь, что можно на органе играть. Ты просто на органе не умеешь. И главное: тебе публика нужна – а дети просто так играют, для своего удовольствия.
– Значит, это самое «ювенильное искусство» – оно не по-настоящему?
– Конечно нет, – сказал я уверенно. – Просто мода такая на ребячество.
– А почему такая мода, а не другая?
– Потому что государству надо, чтобы люди меньше думали. Пусть лучше по банкам колотят, – не удержался я от колкости, – лишь бы с властью не спорили.
– А надо спорить?
– Искусство, – сказал я (и, кстати, с тех пор не изменил мнения), – призвано формулировать правила общежития. Поэтому государству выгодно сделать искусство декоративным, чтобы оно не мешало править.
– Так меня никто не заставлял по банкам стучать, – сказал Йохан, подумав. – Я сам догадался.
– Чем сильнее государство, тем декоративнее искусство. – О, как я гордился своими формулировками! Тем более что Август слышал – а я хотел, чтобы он оценил мои взгляды.
– Значит, искусство, по-твоему, должно людей чему-то учить?
– По-моему, должно.
– А мое искусство учит людей свободе – будьте как дети!
– Так ведь дети и без твоих советов рождаются, – сказал я.
К нам прислушивались матросы. Надо сказать, серьезные разговоры среди нас возникали постоянно – и в этом была заслуга Августа: он собрал таких разных людей, что они не могли не спорить.
