– Не понимаете… – Август смотрел на профессора, подыскивал слова. – Или понимаете, но не признаетесь… Ответьте и вы мне на простой вопрос. Рынок образует элиту – а демократия выявляет мнение большинства. Наше время соединило рынок и демократию, мы слышим из каждого телевизора про то, что рынок невозможен без демократии, а демократия без рынка. Скажите мне, как сочетается власть элиты с властью большинства? Каким договором?
– Большинство заинтересовано в том, чтобы подчиняться элите – вот и весь ответ.
– И вы убеждаете большинство в том, что элита может распоряжаться их жизнью.
– Это только логично.
– Но тогда чем сегодняшняя демократия отличается от былой монархии?
– Добровольным выбором разумной кабалы.
– И эти владельцы яхт представляют волю большинства?
– Разумеется. Они успешнее прочих.
– И кто-то – как понять, кто именно? – разрешил этим людям стать над обществом. Кто-то устроил так, что равенства им показалось мало. Сделали так, что они, лидеры рынка, стали представлять демократию на египетский манер.
– Вы драматизируете. Обычная сила вещей.
– Но зачем тогда была Первая мировая война, освободившая колонии и разрушившая монархии? Зачем была Вторая мировая, не давшая возродиться империям? Мало двух мировых войн? – сказал Август. – Нужна третья? Империя проросла сквозь утопию. Так и кончилась сегодня объединенная Европа.
– Однако далеко же тебя завело созерцание чужих яхт. – Саша вернула мужа к теме рассказа. – Все же доскажи нам, своим матросам, чем дело кончилось у дантиста.
– После того, как я увидел яхты и понял, что появились новые люмпены, люмпен-миллиардеры, выпавшие из общества не вниз, но вверх, или точнее – выплывшие из общества в Мировой океан, на острова… Они ушли в океан, я стал думать об их богатых яхтах – и о барках беженцев, идущих через проливы – туда, где этих беженцев не примут. Понимаете, существуют два несовпадающих образа Европы – и оба одновременно стояли перед моим мысленным взором. Яхты богачей и барки беженцев, пересекающие Гибралтар и Адриатику. И то и другое – это были острова-государства, воплощающие идею Европы, но остров горя и остров сытости – не совпадали, хотя были так похожи! И я понял, что должен их объединить.
– Вероятно, ваша вавилонская фавела их и объединит?
– Вавилонский сквот не годится, потому что вавилонский сквот находится на территории Голландии – или любой иной страны – и однажды в его обитателях заговорит национальное чувство. Национальное чувство – это зараза, неизбежная на любой земле, в любом государстве. Неизбежно понятие государства и гражданина укрепляется племенным и культурным сознанием – и голос нации звучит сильнее, чем голос совести. Нет, Вавилонская башня – это путь к Вавилону.
– И что же вы решили? Я понять хочу, – спросил англичанин.
– Надо было оторваться от суши и оторваться от империи. А это в Европе стало непросто. Понимаете, беда демократической объединенной Европы в том, что она проглотила Российскую империю.
– Кто это тут проглотил Россию-матушку? – угрожающе сказал лысый актер, он же император всея Руси. – Подавитесь, басурманы!
– Так и произошло, – ответил ему Август, – Европа подавилась Российской империей. И утопия умерла. Мое рассуждение построено на том, что утопия – это антиимперия. Во всем – анти, в каждом повороте жизни – против, в каждом пункте своего замысла утопия опровергает имперские принципы. Не подчинение – а равенство, не экспансия – но подарок, не закон – но заповедь. А если – по наивности и недомыслию авторов утопии – новая концепция несет зерна имперского мышления, то империя прорастет и сожрет утопию. Утопии оборачивались империями всегда. Социалистическая империя Советского Союза и национал-социалистическая империя Третьего рейха – они ведь замышлялись как утопии. Из американской республики возникла империя – а это была утопия равенства. И тогда я спросил себя, как и чем поддержать идею федерализма и республики? Что опровергло Утопию Томаса Мора, так это открытие Америки и колонизация ее прогрессивными искателями равенства. И это при том, что Америго Веспуччи – в числе знакомцев Рафаэля Гилгода, на корабле, плывущем на остров Утопия. Поборники республики открывали острова и континенты – Австралию, Тасманию, Новую Зеландию и саму Америку – но открывали не для того, чтобы уравнять себя в правах с аборигенами, а чтобы их поработить.
В Советской России, которая осознала себя как империя социализма еще до победы революции, в самой теории «мирового пожара» – утопия обозначила себя не как альтернативу имперскому мышлению, а как его инвариант. И превращение в империю шло – поперек культур, поперек развития ремесел и поверх опыта духовной жизни. Мировой пожар революции, неумолимый, как шествие Кортеса, – и даже мои друзья-иезуиты, те самые подвижники, которые ехали миссионерами в далекие земли, затем присутствовали при пытках индейцев. И вот – слушайте, слушайте! – там, в кабинете дантиста, я вдруг осознал, что именно произошло.
– Трактат о пользе посещения дантистов, – сказала Саша и улыбнулась профессору Оксфорда.
– Не удивлюсь, если это рекламная кампания клиники, – заметил тот.
Август продолжал:
– Демократическая объединенная Европа поглотила – точнее, так ей показалось! Показалось, что поглотила! – Российскую империю. Европейской республиканской культуре померещилось, что она растворила в себе имперскую идею. Помните эту наивную концепцию – еще пару лет назад столь популярную – Россия, мол, это часть Европы!
– Чушь! – веско сказал лысый актер и принял героическую позу: плечи развернуты, глаза навыкате, руки сжаты в кулаки. Я узнал: в моей юности был такой фильм «Освобождение» – про то, как советские танкисты разбили гитлеровцев на Курской дуге. Неплохой, кстати, фильм.
– Как хотели верить в это. Русскую империю хотели впустить внутрь Европы, и частично так и произошло – в Европу въехали богатые воры, сотни тысяч чиновников с награбленным добром и сотни тысяч беглых имперских рабов, неся с собой ту же психологию приживалок и трусов, – таким образом клетки имперского сознания проникли в республиканскую Европу.
Почему, почему впустили в Европу сотни тысяч имперских преступников? Только от жадности. Воров впустил тот самый град Яхтенный, который стоит сегодня выше града Божьего.
– И тогда ты сказал дантисту…
– И тогда я решил, что я тоже построю корабль. Это будет корабль-государство, корабль, объединяющий команду как семью. Не империя, но семья – в которой нет договоров и законов, но есть лишь общее дело.
– Семья?
– Да, семья – против империи.
– А свобода творчества? – придирчиво спросил Йохан. Говоря о свободе самовыражения, музыкант преображался, глаза подергивались пеленой – точно зрение ему застило пороховым дымом баррикадных боев. – Что там, в этом идеальном корабле-семье, со свободой творчества? На банках играть дадут?
