– Не бойся меня, художник. Я тебя знаю, – произнес голос, нисколько не похожий на оксфордский циничный тягучий говорок, – ты художник, я наблюдал за тобой несколько дней. Ты хороший человек, только глупый. Не бойся меня.
Я не видел своего собеседника, но тот меня видел отлично: видимо, его глаза успели привыкнуть к темноте.
– Не видишь меня? – угадал человек в темноте. – Подожди, дай, зажгу фонарь.
И вспыхнул узкий луч фонарика; человек направил луч на свое лицо.
Это был нищий побирушка, каких в порту много; лицо бродяги было смуглым и молодым – то есть производило впечатление молодого, хотя было изрезано морщинами.
– Мне шестьдесят, совсем старик, – сказал бродяга, оценив мой взгляд, – просто выгляжу неплохо. Все оттого, что ни одного дня не работал. Отдыхаю. За меня отец поработал, а я решил никогда не работать.
Я ничего на эту фразу не ответил, просто не понимал, о чем он говорит и кто он.
– Живу здесь уже полгода, – сказал бродяга, – еще до Августа сюда перебрался, когда корабль еще продавали. Так и сплю на бочках с порохом.
Мы помолчали.
– Хорхе Рибейро, республиканец, – представился бродяга. – Точнее, мой отец был республиканцем, а потом стал каменотесом. Папа работал в каменоломнях, строил храм примирения в Долине Павших. Знаешь про Долину Павших – триста метров вырубленных в скале?
– Не знаю, – сказал я. Дико было в пороховом погребе говорить о Долине Павших. Впрочем, день уж такой выдался, сюрреалистический.
– Двадцать тысяч заключенных, кто выжил после падения Республики, направили в каменоломни, чтобы ишачили на строительстве – каудильо себе Пантеон отгрохал. Храм европейского единства! – Бродяга хохотнул, прикрывая рот рукой.
«Безумец, – подумал я, – он спятил здесь в одиночестве». А вслух я сказал:
– Вы прямо из Долины Павших сюда переехали?
– А я там не был. Это мой папа двадцать лет киркой махал – как шахтер в забое. Только зарплата шахтерам не шла. – Хорхе хрипло засмеялся и прикрыл рот рукой, чтобы смех не был громким. – А я ни одного дня не работал. Я сразу уехал.
– А сюда зачем приехали?
– Папа потрудился, а я гуляю. В портах люблю жить. В Барселоне три года прожил на кораблях. В Гамбурге год. Теперь здесь. В трюмах всегда найдется угол, где тепло и где не найдут. Еду на корабле достать легко – вот у Йохана консервы беру. – Бродяга опять засмеялся.
– Так это ты банки воруешь. А музыкант на Цветковича грешит. Говорит, что из-за Цветковича он голодает.
– Дурачок твой Йохан, здесь еды навалом. Запас галет на полгода – вон там, за торпедами. И солонина тоже есть, только уж очень она соленая, сплошная соль. Надо бренди запивать. Три бочки с бренди есть. И портвейна десять бочек. Хочешь хлебнуть? – Мне в руку ткнулась железная кружка, я отхлебнул, обжег рот. Вернул кружку.
– Что это?
– Настоящий бренди, крепкий, градусов семьдесят. С войны запас. Что, горячо стало? Портвейном запей. Те, кого ты боишься, они любят портвейн. Англичанин сразу портвейн нашел, прикатил бочки сюда. Вон ту бочку открыли и попивают потихоньку. И я прикладываюсь – проснусь, хлебну и опять дрыхну. А консервированный лосось я беру у Йохана, потому что мне такие продукты больше всего нравятся. Имею право на особые вкусы.
Он был безумен, очевидно. Я хотел уйти. Но куда же я мог деться от него? Идти было некуда.
– Хочешь, вдвоем с тобой тут жить будем, – предложил безумец. – Пусть у них там наверху дела идут как угодно. Хоть война. А мы здесь отсидимся.
– На бочке с порохом?
– Самое надежное.
– Нет уж, я наверх пойду.
– А как пойдешь-то? Лестницы нет. Может быть, тебе портвейна налить? – Он отвернул кран у бочки, струя портвейна ударила в кружку, в темноте слышно было, как хлещет вино по железному дну. – Ишь, цвет какой! – Он и в темноте видел. – Рубин, настоящий рубин. – Он протянул кружку мне. – Хлебни.
Портвейн был липким, сладким, крепким. Зачем я с ним пил? Не знаю.
– Воду вот приходится добывать. Выхожу на причал ночью. Беру со складов. А с портвейном проблем нет. Пей, пей.
Я выпил еще. Дикая ситуация – но так вот и было: в пороховом погребе военного корабля, который притворялся островом гуманизма, я пил портвейн с бродягой.
– Давай еще по одной.
– Цветкович бы здесь развернулся, – сказал я. – Дармовая выпивка.
– Поэт? Такой жирный? Все подряд ест, правда. И пьет все подряд. Но Цветковичу я бы не налил.
– Ты что про него знаешь?
– Жирным веры нет, – сказал безумец. – Но он не самый опасный.
– А другие опасные?
– Очень. Сразу про оружие поняли – хотели первыми корабль купить, но не успели.
– Ты за всеми следишь?
– Я же вор, у вора глаз острый.
– А зачем ты воруешь? – обидно спросил, сегодня я бы такого вопроса не задал. Это теперь, когда жизнь почти прошла, я уже знаю, что воруют все – просто одни люди делают это очевидно, их и называют ворами. Мы воруем друг у друга любовь, и здоровье, и веру, и будущее – и ничего не даем взамен. Фраза звучит патетически, так бы на суде адвокат сказал. Но что делать, если это правда. Вот те, кто берет у нас деньги и крадет консервы, – это люди довольно честные; вор – просто одна из грабительских профессий, не самая циничная. Но тогда я считал себя честным человеком, а бродягу в трюме держал за вора.
– Зачем ворую? Чтобы жить.
– Август сюда часто спускается? – вот этот вопрос я задал (как мне показалось) очень тонко. Надо ведь узнать, почему Август торопился купить корабль, осведомлен ли капитан о порохе и снарядах.
– Ни разу его здесь не видел. Но ваш Август – он тощий, можно в темноте за швабру принять. – Опять он захохотал, прикрыв рот ладонью. – А швабру я пару раз видел.
– Как наверх подняться?
– Никак. Задраен люк. У злодеев есть задрайка. Я-то сам через иллюминатор пролез.
– А мне что делать?
– Как влез – так и вылезай: через дыры, палуба-то дырявая. Давай я тебя подсажу.
– Со мной не хочешь наверх?
– А зачем?
Что можно было ответить. Действительно, ему лучше не подниматься наверх.
– Про тебя никому говорить не буду, – успокоил я его.
– Я ни о чем не прошу. Все равно обманешь. Художники – народ с гнильцой. Захочется похвастать – и расскажешь.
– Ты не боишься? Они тебя убьют.
– Это уж как получится. Давай подсажу. Вот, хлебни еще на дорожку.
И я сделал еще один глоток старого военного портвейна, после чего вылез на палубу, где была наша каюта. Вот и дверь, за которой ждет семья.
