– Под парусом пойдешь? – процедил профессор Адриан.
– Под парусом, – ответил Август.
– У тебя и парус, что ли, имеется?
– Имеется.
– Небось дырявый?
– Уж какой есть.
– Без штурвала ты все равно никуда идти не можешь, – заметил Адриан.
– Румпель, – коротко ответил Август.
И англичанин понял. Все же он был англичанином, потомком мореходов, и корабельную науку обязан был знать на генетическом уровне, лучше всякой латыни. Румпелем можно управлять похлеще любого штурвала, румпель появился на судах задолго до рулевого колеса.
– Стало быть, будет у тебя этакий тендер, да? – Тендером называли здесь одномачтовые суда.
– Фрегат будет, – сказал Август.
– А фок с бизанью где?
– Сейчас.
И они спустились по сходням, прошли сквозь раздавшуюся в стороны толпу и через некоторое время вернулись уже с другой мачтой. Шли теперь еще медленнее, тяжесть это была непомерная, и они очень устали.
Семья! Август лелеял мысль создать единую семью – чтобы все помогали друг другу, но мы просто стояли и смотрели, как он несет мачту. Он влачился с мачтой сквозь толпу, а я вспоминал его речь о семье и демократии, слова, которые надолго остались у меня в памяти.
Среди прочих суждений Августа запомнились парадоксальные доказательства бытия Божьего. Из таковых доказательств выделяю три:
а) экономическое – на примере цен на обувь, б) эстетическое – методом анализа авангардного искусства, в) социологическое – путем сравнения демократии и монархии.
Будь Август профессиональным философом, он мог бы написать трактат «Критика свободного выбора». По мысли Августа, возможность выбора не имеет никакого значения, если выбирать не из чего; эта критика концепции национальной демократии может оскорбить патриотический ум. Но, здраво рассуждая, не все ли равно – монархия или демократия, если культурные алгоритмы таковы, что из демократии делают такое же своеволие, как самодурство монарха? Что, если желание тысяч возбужденных голов воспроизводит настроение одного тирана?
Можно утешаться тем, что ты не жертва деспота, а жертва на алтарь свободы общества. Утешение сомнительное, хотя многим такого достаточно.
Приведу весь разговор полностью.
Дело было так: мы сидели на шкафуте с Йоханом и лысым актером, и, как обычно, Йохан славил демократию и ее свободы; лысый актер, по обыкновению, обличал кухарок, которые лезут управлять государством, призывал возродить империю. Йохан извлек джокер любой беседы о демократии – рассуждение о свободе выбора.
– Посмотри на меня, – говорил Йохан, – я выбрал свободу и супер конкретную музыку. Люди, которые лишены возможности выбора, – рабы. Вы берете то, что вам велят! А у нас многопартийность! Антонио Негри написал книгу «Множества» – ты читал эту книгу?
Про книгу левого философа Негри музыканту рассказала Присцилла, которая сама этой книги тоже не читала, но заглядывала под переплет и увидела, что понятие «множество» соткано из «сингулярий». С тех пор ее словарь обогатился новым словом, а словарь Йохана пришел в неистовство.
– Мы свободные сингулярии! Хочу – на консервной банке играю, хочу – Баха слушаю! И многопартийность! Вот так.
Актер осознал, что не знает главного, но храбрился. Спросил Августа:
– Скажи, капитан, Богу угодны демократии или империи?
Август ответил мгновенно:
– Богу безразлично, из какой консервной банки достать твою душу. Важно, чтобы душа не оказалась гнилой. Йохан, если можешь свободно выбирать, почему выбираешь консервную банку, а не церковный орган?
– Мне банка созвучнее.
– А почему все твои друзья выбирают игру на банках, а не на органе?
– Ну, есть такие, что и на органе учатся…
– Сам знаешь, таких сингулярий единицы. А вот сингулярий, играющих на консервных банках, – миллионы. Почему?
– Время такое, – объяснил Йохан, – динамичное время. Movida! Движуха.
– Интересно, – сказал Август, – движуха – популярное понятие, хотя народ жаждет стабильности. Хотят гарантий, страховки, крыши над головой. Хочется тишины, а выбирают игру на консервных банках.
– Правда, почему? – спросил Йохан. – Вообще-то я покой люблю. Но спокойнее, когда на банках играю.
– Мы все – эгоисты, понимаем: главным условием комфорта является сходство с соседом. Не отличаться от другого есть наиболее эгоистическое желание из всех возможных. Законы демократии направлены на то, чтобы твой дом, готовое платье и стандартный размер овощей в огороде не оскорбляли отличием соседа. И политические взгляды должны соответствовать соседским. Можно иметь две или три партии; минимальное отличие будет создавать иллюзию динамики, партии различны в той же степени, как сорта яблок в супермаркете. Тысячи воль – из самосохранения – слипаются в коллективного монарха. Коллективный монарх хочет признания как субъект воли, но желает, чтобы его рассматривали как множество. Это пациент дурдома, у него раздвоение личности: как субъект он жаждет свершений, а в качестве множества он хочет покоя.
– И что дальше?
– Решением внутреннего противоречия является террор – коллективный монарх пожирает себя сам. Большевистские чистки, гильотина во Франции. Но есть промежуточные этапы: война с соседями, игра на банках, выборы в парламент. Шум отвлекает. Множество любит шум, потому что желает покоя.
– Я же говорю, что империя лучше! – воскликнул лысый актер. – Хотя бы не бренчат на банках.
– Если летальный исход лучше болезни, то империя лучше демократии. Империи начинают войну быстрее. Любопытно, что демократии повторяют те самые империи, что существовали на их месте. Люди по собственному желанию совершают то, к чему их принудили бы монархи. Йохан не попал бы в музыкальную школу, он бы играл на этнических инструментах – ложках, губных гармошках. Но поневоле. А сейчас сам выбрал консервную банку.
– И что делать? – нетерпеливо крикнул Йохан.
– Бог, несомненно, хотел показать, что из национальной идеи нельзя строить универсальное общежитие. Империя, церковь, демократия воспроизводят ту же эгоистическую модель поведения. Лучшим доказательством бытия Божьего является тщета перемен. Так родители могут дать ребенку покурить, чтобы тот закашлялся и отказался от соблазна.
– Но если отказаться от демократии, церкви, империи, то что останется? – спросил Йохан удивленно.
– Главное останется, – сказал Август. – Семья и любовь.
– А как голосовать? – спросил Йохан.
– Ты за маму с папой тоже голосуешь?
Так он говорил в тот день – и мы все запомнили слова о семье, а сегодня шел, согнувшись под тяжестью мачты, и мы все следили за ним и за двумя немецкими рыбаками, но с мест не трогались.
