Август сделал еще несколько шагов и застонал от тяжести – я подумал, что он сейчас упадет.
И тут на пристань спрыгнул Йохан, безумный музыкант-авангардист, подбежала журналистка Присцилла, я подставил плечо, и даже моя жена пришла на пристань и взялась за дело рядом с Присциллой. Вместе мы кое-как донесли бизань до корабля.
С третьей мачтой мы уже вовсе упарились. Воспоминание о мешках с какао, которые мы давеча таскали, казалось теперь нам детской сказкой, – ну разве это работа? Вот пронесите мачту по причалу, да поднимите ее на борт корабля, да растяните шпангоуты, да закрепите ванты в клюзах. Постепенно мы стали говорить друг с другом на этом – неведомом нам прежде – языке.
Краем глаза я видел, как смотрят на нас английский профессор, лысый актер и коварный Яков. Брат Якова, преступный Янус, тот шнырял где-то в толпе, я помнил, что он готовит какую-то каверзу, но теперь было не до него – мы волочились под тяжестью фок-мачты под взглядами зевак и побирушек, а с верхней палубы «Азарта» нас буквально прожигали взглядами заговорщики. Внезапно Микеле (он все еще стоял подле Якова, который время от времени покручивал ему ухо) вырвался и, спрыгнув на причал, подбежал к нам.
– Позволь тебе помочь, – обратился он к Августу, и тот кивнул.
– Берись рядом с Присциллой, женщинам тяжело.
И Микеле встал рядом с Присциллой.
Но перевалить третью мачту через борт сил уже не было никаких.
– Еще бы нам человека наверху, – сказал рыбак Штефан. Немецкий рыбак вообще редко открывал рот и уж никогда не жаловался, но, видать, и впрямь устал.
Те трое, что стояли наверху – Яков, Адриан и лысый актер, – они не шевельнули и пальцем, чтобы помочь. И даже супруга Августа Саша (хотя, строго говоря, какая с нее помощь?) и та не сделала ни одного движения в нашу сторону – так и стояла, прижавшись к оксфордскому профессору. Я успел подумать – краем сознания, поскольку думать полноценно в тот момент не мог, – что Август словно не замечает ничего, ему было безразлично, как ведет себя его жена.
– Да, человек наверху нам нужен. Пойдешь? – это мне Август сказал.
– Есть человек наверху, – раздался голос с палубы.
Это говорил Хорхе, он возник на палубе внезапно и принял конец мачты.
И только когда мы перевалили фок-мачту через борт, Август спросил его:
– А где ты раньше был?
– В грузовом отсеке прятался, – сказал Хорхе.
– А. Ну ладно.
И больше ничего сказано не было.
Но как посмотрели на бродягу Хорхе заговорщики – Яков сощурил глаза и сверлил испанского бродягу взглядом.
Мы поставили фок-мачту и привязали реи – а толпа внизу с пристани смотрела, как мы устанавливаем эти три креста, как натягиваем ванты. Голландцы с ганзейскими немцами – они прирожденные моряки, да и испанцу не привыкать к морским работам. Не зря их Армада покоряла водные пространства.
«А вот теперь и команда есть», – подумал я.
И еще подумал: не поздно ли?
– А спектакль как же? – поинтересовался Адриан у окружающих. – Столько готовились, и где же спектакль?
– Неужели зря помост строили? – спросила Саша.
– Даешь представление! – рявкнул лысый актер. – Бегу на сцену!
– Самое время начинать, – процедил Яков.
И Цветкович со сцены нам помахал рукой. Мол, пора!
Толпа, отдавшая было свое внимание нашим корабельным подвигам, отвернулась от «Азарта» и глазела теперь на помост.
Хорхе подошел ко мне и сжал руку.
– Приготовься, – прошептал он.
Мы стояли плечом к плечу и ждали.
В тихом, молочном и жарком воздухе прозвенел петушиный тенорок поэта Цветковича:
– Представление начинается!
Глава восемнадцатая
Концерт
Многое я хотел сказать Августу, о многом хотел спросить его, но когда оказался рядом с капитаном на палубе, не нашел нужных слов.
Капитан стоял подле меня, дышал тяжело, и пот стекал вдоль его костлявого лица. Немцы возились с реями грот-мачты, подвязывали скатанный грот-марсель; парус сыскался все в той же бездонной кладовке, где лежали гнилые веревки – наверняка такой же ветхий, как и все прочее на судне. Немецкие рыбаки крепили парус, Август следил за работой со странным выражением лица – капитан выглядел отнюдь не гордым, но (точнее определения не подберу) обреченным. Свою бескозырку Август держал в руке, ленты устало свисали вниз.
Я заглянул ему в лицо, тронул капитана за рукав.
– Тебе очень больно?
Хотел спросить про корабль – ведь, помимо прочего, это еще и имущество, которое растащили: неужели не больно? Хотел спросить про жену – не слепой же он, в самом деле? Человек терял на наших глазах все дорогое, что имел и любил, – ведь любопытно же, что человек чувствует? Хотел спросить у капитана про страх перед будущим, про его утопию, разрушенную у нас на глазах, про мины в трюме корабля «Азарт». Но спросил только:
– Тебе очень больно?
Капитан ответил не сразу, долго думал.
– Нет, – ответил Август, подумав. Потом добавил: – Иногда мне кажется, что меня нет. И, значит, нет того места, которое болит.
– Ты существуешь, – уверил я капитана. – Ты живой, стоишь рядом со мной.
– Конечно, – живо согласился он, – я стою на палубе корабля. Вижу порт. Вижу тебя. Мы можем потрогать друг друга. Но этого недостаточно. Ты будешь присутствовать в мире, только когда в мире растворишься.
– Мы все когда-нибудь растворимся в природе, – сказал я; мы обычно говорим банальности, когда сказать нечего.
– Верно, – он опять согласился. – Времени осталось мало.
– Не будем торопиться, – весело сказал я. – Не получилось с кораблем – получится с самолетом. А еще можно на воздушном шаре полететь.
– Все получится, – сказал капитан Август. – И на воздушном шаре кто-то полетит, не сомневайся. Каждый поступает по своему разумению и вере.
Шум на пристани прервал наш разговор.
Они все-таки поставили спектакль, современную версию «Дон Кихота Ламанчского» – и главную роль играл поэт, бурный лирик Боян Цветкович.
Зачем Цветкович пожелал предстать перед публикой Дон Кихотом, объяснить непросто. Поэт не был похож на Рыцаря печального образа. Пишу эти строки, а перед глазами стоит жирная физиономия поэта со вздернутыми усиками, тремя подбородками и консервной банкой на темени. Поэт напялил на себя картонные латы, а на голову водрузил жестяную банку. Шлемом служил не тазик для бритья, как описано в оригинале Сервантеса, – тазиков у цирюльников нынче нет, – но крупная консервная банка. Банку поэт подвязал алой лентой под всеми своими подбородками. Этикетка банки была столь яркой, что читалась издалека – Йохан немедленно опознал в этой банке свои запасы, раскраденные на корабле.
