— Первое, Дмитрич, первое!
— Ну вот, а я что говорил! А ты ведь не верил!
Дядя Миша, словно ребенок, бегал вокруг Ильина, радовался, заглядывал ему в глаза, махал руками. Петька, незамеченный родственником, и, видимо, забытый лучшим учителем страны, сиротливо жался к забору. Ему было обидно и одиноко. И зачем только перся в такую даль?
— Я так и знал, Борисыч, что так будет! — продолжал восклицать дядя Миша. — Да что же мы на улице-то стоим, пошли чаевать!
— Какое чаевать, у меня уроки с утра, — ответил учитель. («Да что же он на самом деле обо мне забыл, что ли?» — с досадой подумал Петька). — Да и пришел-то я вовсе не для того, чтобы похвастаться первым местом. Я вам, Дмитрия, родственника привез.
— Какого еще родственника? — насторожился дядя Миша. — Никаких родственников у меня здесь нет!
— Нет, вы ошибаетесь, — сказал Ильин, в недоумении оглядываясь по сторонам. — Петя, где ты?
Петька отошел от забора и приблизился к дядьке.
— Постой, постой, — сказал тот, склонившись над Петькой, который оказался ему как раз по грудь, — а ну-ка… Петька, что ли? Бумажкин?
Петька даже глазом моргнуть не успел, как родственник, словно малого ребенка, поднял его вверх и, запрокинув голову, вглядывался в его лицо. Петьку уже лет десять так никто не держал, ему стало неловко и он задрыгал ногами. «Видел бы кто из одноклассников, — пронеслось в голове, — засмеяли бы».
— Ну точно как на фотографии! — воскликнул дядя Миша. — Один в один!
Бумажкин про себя то же самое отметил: дядя Миша как две капли воды был похож на присланные им снимки. Стало быть, свои фотографии отсылал, не соседа.
— На отца похож, — заключил дядька, опуская Бумажкина на землю. — Только вот росточком-то больно мал. Не в нашу ты, Бумажкиных, породу, не в нашу. — И безо всякого перехода спросил: — А где же твой чемодан?
Петька молчал. Ему казалось, что с тех пор, как дядя Миша признал в нем родственника, он, Петька, попал в бурлящий поток, в котором потерял всякую способность соображать. Геннадий Борисович молча протянул Петькину сумку. Дядя Миша легко, словно пустую авоську, закинул ее за спину и пошел к дому, увлекая за собой Бумажкина.
— Ну спасибо, Борисыч, вот это радость, так радость! И кто бы мог предположить? Я вот все думал: чего это мне последние три ночи степной орел снится? А это, оказывается, ко мне московский орел летел! Сабля, да свои же!
Они уже были у крыльца, когда Петька вспомнил, что на нем же чужие вещи.
— Геннадий Борисович! — теперь уже он закричал. — А ботинки, а куртка! Когда мне их вернуть?
— Встретимся завтра! — послышалось из-за калитки.
Петька хотел спросить, где и во сколько, но в это время дядя Миша открыл перед ним дверь и втолкнул его в темноту. Петька с разбегу налетел на какую-то бочку.
— Тьфу ты, забыл предупредить, тут же капуста квашенная, мы-то привычные, обходим…
«Кто это — мы?» — подумал было Петька, но в это время распахнулась вторая дверь и он оказался в большой просторной, чисто побеленной кухне. У окна стояли давка и стол, у стены громоздился большой неуклюжий стол.
— Раздевайся, Петьк, чувствуй себя как дома!
Бумажкин снял с себя куртку, шапку и, нагнувшись, начал развязывать шнурки на ботинках. И тут дядя Миша огорошил его словами:
— То, что ты приехал, Петьк, это хорошо. Это очень даже здорово. Но вот почему же ты телеграмму не дал? Я бы тебя в самой Чите встретил!
Глава 8. Как в дореволюционной России
— Как — не дал? — опешил Петька. — Папа же во вторник специально на телеграф ходил.
— А сегодня что? Понедельник? Странно… По крайней мере, — дядька начал загибать пальцы, — так, среда — раз, четверг — два, пятница — три… Ну по крайней мере к субботе-то телеграмма должна была дойти. Не письмо же!
«Это что ж за телеграмма, которая идет пять дней? — удивился про себя Бумажкин. — А письмо тогда — сколько?»
— Дядя Миша, но почему до вас так долго телеграммы идут? — спросил он, снимая ботинок. — Мы с папой считали, что уж к среде-то, самое позднее, вы должны были ее получить.
— Конечно, — согласился дядя Миша. — К среде бы и пришла, если б мы в райцентре жили. Так ведь от нас-то до туда двадцать три километра!
Тут Петька совсем растерялся. Ведь для телеграммы и двадцать три километра, и двести тридцать — не расстояние.
— Ах, да ты же ничего не знаешь! Дело в том, что почты-то у нас нет. Ее два года, как закрыли, — пояснил дядя Миша. — И всю корреспонденцию привозит муж нашей начальницы, Борька.
— У него что, свой транспорт? — поинтересовался Петька, принимаясь за второй шнурок.
— Какой там! Транспорта-то у нас ни у кого нету. Лыжи у него — транспорт. А летом пешком бегает. Что ему, молодой еще. И шестидесяти нет.
— Как — пешком? — изумился Петька, вспомнив, с каким трудом далась ему дорога через лес. — В такую даль?
— Да какая ж это даль? — засмеялся дядя Миша. — Я ж говорю, двадцать три километра всего. Пробежаться туда и обратно одно удовольствие. У нас тут есть деревни и за сорок, и за пятьдесят километров. И ничего себе, ходят. А что делать? Прижмет, так и побежишь…
«Ни фига себе, — подумал Петька, — третье тысячелетие на дворе, люди скоро другие планеты будут осваивать, клонирование изобрели, а тут — пешком из деревни в деревню ходят. Ну прямо как в дореволюционной России».
— А с Борькой я разберусь, — продолжал дядя Миша, — опять, поди, напился, вот и не сбегал в райцентр. Ну ладно, проходи, чай варить будем.
— А с чем вы его варите? — спросил Петька, усаживаясь на табурет.
— Как — с чем? — удивился дядька. — С водой… А в Москве с чем варят?
— У нас не варят, а кипятят…
Родственники недоуменно посмотрели друг на друга и замолчали.
— Да, дядя Миша, а где у вас тут санузел, — прервал паузу Петька, — руки помыть… С дороги ведь.
— Для рук вон, рукомойник в углу, видишь, а остальное, то бишь, нужник, в другом месте. Пойдем покажу.
Дядька подошел к двери. Поднялся и Петька.
— Э-э, нет, туда одеваться надо.
— На улице, что ли?
— Ну конечно. А где ж ему еще-то быть? Тут у всех нужники на улице, — ответил дядя Миша и так взглянул на Петьку, что тот понял: все его вопросы кажутся дядьке, мягко выражаясь, странными.
И все-таки он не удержался и еще спросил:
— Так вы что, его отапливаете?
На этот раз дядя Миша секунды три, не мигая, изучал Петькино лицо, словно пытаясь сообразить, о чем речь, потом почесал затылок и ответил:
