– Сэр, простите, я не ожидала… – она смотрела на мою правую руку, на которую я еще не успел надеть перчатку.
– Несчастный случай с газонокосилкой, – объяснил я. – Мистер Гиллиган сейчас был уволен, и я попрошу вас подготовить необходимые бумаги. Также я хотел бы увидеть всю нашу статистику за прошлый год, поскольку великий замысел Вселенной требует от нас существенных перемен.
Миссис Рампейдж вылетела из комнаты. В следующие несколько часов, как и почти все последующие часы, что я проводил за своим столом по вторникам и пятницам, я в беззаботном настроении занимался вопросами, связанными с сокращением штата до минимума и передачей всех дел Шкиперу. Все газеты наперебой писали о внезапном исчезновении Грэма Лессона, и я в свободные минуты читал о том, что мой заклятый соперник и конкурент был известным донжуаном и необузданным распутником. Это служило изъяном в его безупречной в остальном репутации и, по мнению некоторых, сыграло существенную роль в его внезапном исчезновении. Как и предвидел мистер Треск, служащий *** отеля рассказал о связи Лессона с моей покойной женой, и некоторое время сплетники – и профессиональные, и любители, – рассуждали о том, что именно он стал причиной гибельного пожара. Но эти разговоры ни к чему не привели. Не прошло и месяца, как появились сообщения, что Лессона якобы видели в Монако, Швейцарских Альпах и Аргентине, в местах, где жили спортсмены, – Лессон провел четыре года в футбольной команде университета Южной Калифорнии, а потом, когда учился на магистра бизнеса в Уортоне, выиграл олимпийское серебро в тяжелой атлетике.
В конце каждого дня мистер Треск и мистер Тумак встречали меня в лимузине, радостно предвкушая грядущие уроки, пока мы неслись сквозь иллюзорный свет к настоящей темноте.
X
Смысл трагедии
Все, от замыслов смеющихся богов до низших клеток в пищеварительном тракте человека, непрерывно меняется. Каждая частица, большая и малая, находится в постоянном движении, но эта избитая истина, столь очевидная на первый взгляд, немедленно вызывает головную боль и помрачение сознания, если применить ее к ней самой, точно как предложение: «Каждое сказанное мной слово – неприкрытая ложь». Боги лишь смеются, когда мы хватаемся за головы и ищем где бы помягче улечься. И то, что я видел в мимолетных проблесках смысла трагедии, до, во время и после ощущения зубной нити, было настолько парадоксальным, что я могу выразить его лишь в неясной, туманной форме.
Смысл трагедии гласит: все по плану, все под контролем.
Смысл трагедии гласит: боль быстро проходит.
Смысл трагедии гласит: перемены – это важнейший закон жизни.
XI
В один прекрасный день их задание было выполнено, и мне и им предстояло двигаться дальше в разные области великого замысла. И прежде, чем уйти, мне оставалось лишь стоять на последней ступени, сгибаясь от несуществующего арктического ветра, и махать на прощание оставшейся рукой, проливая ручьями слезы из оставшегося глаза. Мистер Треск и мистер Тумак, в черных костюмах и котелках, будто два Чарли Чаплина, весело и неторопливо уходили в сторону мерцающей улицы и моего банка, где мой частный банкир – и это было последнее, что он сделал для меня в этом качестве, – уже все подготовил к передаче им всего моего состояния, кроме малой его части. Дойдя до угла, мистер Треск и мистер Тумак, уже превратившиеся в крошечные фигурки, размытые моими слезами, повернулись, якобы для прощания, но на самом деле, знал я, чтобы посмотреть, как я взберусь по ступенькам и вернусь в дом. И я с честью исполнил это последнее мучительное соглашение между нами.
В моем доме произошли еще более заметные перемены, чем в офисе, но практика помогает даже тем, кто ходит с заминками, часто останавливается, чтобы отдышаться, и у кого движение вызывает стреляющую боль. Я обогнул горы мусора, опасные отваливающиеся плитки, еще более опасные дыры в полу и участки, затопленные водой, затем тяжело поднялся по все еще крепкой лестнице, с бесконечной осторожностью прошелся по доскам, перекинутым через бывшую лестничную площадку, и оказался в бывшей кухне, где торчали сломанные трубы и поникшие провода от различных приборов, которые стали бессмысленными после постепенного исчезновения всей прислуги. (Мистер Монкрифф, Реджи Монкрифф, Реджи, последний, кто уходил, дрожащим от нахлынувших чувств голосом сообщил мне, что последний месяц его службы у меня был «столь же прекрасен, как мои дни с графом, сэр, в каждой мелочи столь же замечателен, как и тогда, с тем превосходным старым джентльменом».) В последнем шкафу оказалась фляга женевера, стакан и сигара «Монтекристо». Затем я, с наполненным стаканом и зажженной сигарой, прохромал по разоренным коридорам в спальню, чтобы набраться сил на грядущий день.
Я поднялся загодя, чтобы наблюдать последние проблески жизни, которую скоро придется покинуть. Одной рукой можно не хуже, чем двумя, завязать шнурки и галстук, а пуговицы на рубашке – и вовсе пустяковое дело. Я сложил в дорожную сумку пару скромных, но необходимых предметов – флягу и коробку с сигарами, а в стопку рубашек – черный люцитовый куб, приготовленный по моей просьбе моими наставниками и содержащий, вперемешку с пеплом, несколько фрагментов костей, найденных в «Зеленых трубах». Сумка впервые сопровождала меня сначала в офис моего юриста, где я подписал бумаги о передаче остатков дома джентльмену из Европы, который купил его, не глядя, как «недвижимость, нуждающуюся в ремонте», лишь из-за его (значительно сниженной) стоимости. Затем я посетил своего погрустневшего банкира и изъял оставшиеся гроши со своих счетов. А потом, с радостью в сердце и ощущением свободы от всех ненужных обременений, я вышел на тротуар и занял место в очереди, ожидавшей транспорт. Оттуда покосившийся автобус должен был доставить меня на большой вокзал, где я собирался использовать билет, лежавший в моем нагрудном кармане.
Задолго до прибытия автобуса мимо проехал шикарный лимузин, и, невольно заглянув внутрь, я заметил мистера Честера Монтфорта де М***, показывавшего что-то жестами в разговоре с двумя тучными мужчинами в котелках, сидевшими напротив. Вскоре он, несомненно, начнет обучаться исполнению фортелей.
XII
То, что в большом городе считается мелкими грошами, в деревне может оказаться скромным состоянием, а возвратившийся пророк может быть принят гораздо лучше, чем в настоящей пустыне. Я въехал в Новый Завет тихо, незаметно, со смирением новообращенного, неуверенного, что вышел на нужной станции. Внутри я ликовал, видя, что со времен моей юности здесь ничего не изменилось. Купив достойный, но неброский дом на Скрипчер-стрит, я объявил, что знал деревню в детстве, затем далеко путешествовал и теперь хочу провести старость лишь в этом обществе, применяя свои ограниченные навыки, насколько могут пригодиться услуги престарелого инвалида. Насколько хорошо инвалид знал деревню, как далеко путешествовал и какова природа его навыков, я умолчал. Не посещай я ежедневные службы в Храме, остаток моих дней мог пройти в приятной безвестности за частыми прочтениями маленькой книжки, которую я приобрел на вокзале. Несмотря на то, что моя фамилия была так тесно связана с Новым Заветом и могла быть прочитана на дюжине надгробных камней на погосте, я сбежал в таком раннем возрасте и так давно, что моя личность была совершенно забыта. Новый Завет любопытен – весьма любопытен, – но он не пытается что-то выведать. Лишь один-единственный факт привел к метафорическому убою откормленного быка и возвышению пророка. В день, когда страждущий новичок, спустя пять-шесть месяцев после его обустройства на Скрипчер-стрит, был награжден приглашением прочитать Урок дня, отрывок из Евангелия от Матфея, 5:43–48, оказалось, что среди многочисленных потомков и потомков потомков на скамье для деревенских впервые после неудачного падения с сеновала сидел Делберт Мадж.
