Было слишком рано. Мы едва провели вместе час, и я знала, что после перерыва ей наверняка нужно будет вздремнуть. Должно быть, мое разочарование было заметно, потому что она слегка улыбнулась тонкими губами.
– Ох, не волнуйся. Мы вернемся к острову. Я обещаю, мы вернемся к Ахлану.
Когда я постучалась в дверь, Клариссу это не удивило.
– Она поднялась в шесть, а потом рылась в своих записях, приводила их в порядок, делала заметки, бормотала себе под нос. Готовилась к разговору. Чуть не откусила мне голову, когда я предположила, что вы можете сегодня не приехать из-за погоды. «Конечно, она приедет! Она должна приехать!».
Странно, но при мысли о том, что они вдвоем обсуждали меня за моей спиной, меня начало трясти, хотя в этом определенно не было ничего странного или зловещего.
– Какая жалость, что вы проделали такой долгий путь ради такого короткого визита… а давайте так: вы останетесь сегодня на обед, а после вернетесь к разговору с мамой?
– Это было бы замечательно – если она к такому готова.
– Я уверена, если нет, она вам скажет, – усмехнулась Кларисса.
За свежеприготовленным кофе – без кофеина в случае Хелен – и кусочком яблочного пирога мы продолжили разговор о жизни Хелен Ральстон, перепрыгнув через несколько десятилетий – в Лондон, ко временам бомбежек и короткой интрижки с Робби, пилотом-истребителем, который был значительно моложе нее. Он был отцом Клариссы, но не дожил до того, чтобы увидеть своего единственного ребенка. Я удивилась, узнав, что Клариссе шестьдесят, и честно сказала, что она выглядит куда моложе. И все же она родилась во время войны у скорбящей матери-одиночки.
– Я дала ей имя по «Миссис Дэллоуэй», – пояснила Хелен. – Читала эту книгу, пока лежала в больнице – по правде, прочитала три раза. Это был мой единственный способ отвлечься, окно в довоенный мир, в Лондон до того, как на него упали бомбы, до того как…
Замолчав, она быстро заморгала, и дочь погладила ее по руке.
Воспоминания Хелен о войне остались яркими. Описания времени страха, однообразия, лишений и страсти были полны деталей и подробностей, которых мне не хватало, когда она говорила о более ранней жизни. Говорят, когда становишься старше, прошлое кажется ближе, и его проще вспомнить, чем недавние годы. Но в каждой жизни, должно быть, есть периоды, которые хочется забыть, и другие, которые сохраняют яркость от постоянных воспоминаний. Очевидно, Хелен не хотела потерять и одной-единственной драгоценной секунды из короткого времени, проведенного с отцом Клариссы – по тому, как слушала, улыбалась и соглашалась дочь Хелен, стало ясно, что она все это уже слышала прежде, – но связь с Вилли Логаном оказалась иной. Может, она была слишком несчастлива, может, ее чувства и действия не соответствовали более поздним представлениям Хелен о себе. Я легко могла представить, что она не хочет вспоминать, насколько беспечной и легкомысленной девушкой была, неважно, она соблазнила преподавателя, или он ее. По моему опыту, подобная связь в подобном возрасте вызывает слишком сильные эмоции, слишком влияет на жизнь, чтобы ее забыть, но я подумала, что если что-то и способно стереть все с грифельной доски, так это переживание на грани смерти.
Несмотря на заявление Хелен, что мы должны продолжать, запас ее сил явно иссякал, и я присоединилась к Клариссе с настоянием, что ей нужно лечь.
– Я останусь, – пообещала я. – Кларисса пригласила меня на обед. Пока вы отдыхаете, я почитаю. Если вы справитесь, мы сможем проговорить весь вечер. Я принесла много кассет.
Хелен с этим согласилась.
– Поднимись со мной. Я дам тебе кое-что почитать. Покажу тебе письма.
Кларисса вернулась к работе, а я медленно поднялась по лестнице вслед за Хелен.
– Я вела дневники, – сказала она, приостановившись наверху лестницы, чтобы перевести дух. – А еще есть автобиографический роман. До сих пор я не хотела, чтобы его издали, но теперь, может быть… ты могла бы сказать мне, что об этом думаешь.
Ее комната оказалась темной и узкой – обычная спальня, да еще сжатая книжными полками на каждой стене. Одно затененное окно за шторами. На полках в два ряда стояли книги, блокноты и папки. Остальную мебель составляли кровать, маленький гардероб, прикроватный столик и что-то вроде письменного стола или туалетного столика, но в такой степени заваленное грудами косметики, бумаг, лекарств, блокнотов, салфеток, книг и ручек, что едва ли его теперь использовали в качестве первого или второго.
– Мои воспоминания, – сказала Хелен. – Мы от многого избавились, когда я перебралась из Лондона, но любимые книги и все мои бумаги я должна была сохранить, – с тяжелым вздохом она опустилась на кровать, потом со стоном попыталась подняться снова. – Мои дневники. Я собиралась показать…
Я мягко опустила руку на ее плечо, не давая встать.
– Я найду. Скажите, где искать.
– Спасибо, милая. Если ты не возражаешь… – она откинулась назад и, облегченно вздохнув, положила голову на подушку. – Они на моем рабочем столе. Письменном столе. Вся пачка. Ты еще не готова прочитать их все, пока еще нет, но, думаю, на один можешь бросить взгляд. Почему нет? Дай подумать. Который? Хм-м.
Глаза Хелен закрылись. Я неуверенно смотрела на нее, чувствуя смесь привязанности, удовольствия и раздражения – и поняла, что женщина засыпает. Я открыла рот, чтобы привлечь внимание, но Хелен как раз тихо прерывисто всхрапнула.
Повернувшись к столу, я увидела пачку блокнотов, о которых, должно быть, говорила Хелен. Она собиралась дать мне один почитать. Я взяла тот, что лежал сверху, – черно-белый, в твердом переплете, с линованными страницами. На обложке не было ничего, что могло бы пролить свет на содержание. Открыв блокнот на первой странице, я обнаружила написанные на форзаце имя и год. 1981. Ох, слишком далеко.
Аккуратно положив блокнот рядом, я потянулась за следующим.
Этот оказался более потрепанным и, очевидно, старым. У него была крапчатая сине-белая обложка с квадратом по центру, в котором было написано: «СОЧИНЕНИЯ». Я завела точно такой в старших классах в конце шестидесятых и заносила туда самые личные чувства: все эмоциональные бунты, первые шевеления сексуального желания – к моему горю, безответные. Как я изливала свое сердце в торжественных свидетельствах своей идеальной вечной любви к золотоволосому Йелю! Порой, хотя прошло уже много времени, я все еще могла вспомнить особенный горько-сладкий аромат этого чувства, боль неразделенной любви. А потом, в тот же год – в юности все происходит так быстро – появилась взаимная симпатия между мной и Энди, и боль нелюбви смягчили страстные занятия сексом на задних сиденьях одолженных машин. Мои описания того, чем мы занимались, балансировали на грани порнографии; даже теперь меня приводила в ужас мысль о том, что кто-то прочитает о моих первых любовных похождениях. Думаю, именно мысли о содержании собственного, такого похожего внешне дневника заставили меня отложить блокнот в сторону даже не открыв и не увидев даты.
