Через семнадцать лет вышло последнее американское издание сборника, выпущенное Carroll & Graf. После ухода основателей, то есть тех самых Кэрролла и Грэфа, издательство было поглощено крупной корпорацией и утратило независимость, а в 2007 году окончательно прекратило свое существование.
Все же антология еще один раз выиграла Британскую премию фэнтези. Вошедшие в нее двадцать четыре рассказа представляли собой целую россыпь новых и старых имен (что теперь стало обычным делом), включая Джона Гордона, пишущего для подростков, научного фантаста Майкла Бишопа, а также Джеффа Раймана, чья новелла о камбоджийских призраках стала номинантом на Всемирную премию фэнтези.
С Гленом Хиршбергом меня познакомила Эллен Датлоу в 2001 году на Всемирном конвенте фэнтези в Монреале. По ее совету я бегло просмотрел его публикации и тут же пришел к выводу, что он – восходящая звезда жанра. Его первый рассказ был опубликован в тринадцатом выпуске The Mammoth Book of Best New Horror (в том самом, с пресловутым светящимся черепом на обложке). С тех пор умопомрачительные истории Глена шесть раз входили в наши сборники. Он действительно оказался очень хорош.
Для данного издания я мог бы выбрать любой из этих рассказов, но в конце концов остановился на «Улыбке дьявола». Наверное, потому, что этот рассказ – самый страшный из всех…
В беглых провалах текучих гор,
Чьи гребни вечно меняют цвет
Не отзывается эхом простор,
Ведь эха в морях нет;
Как нет спасенья из их пустоты,
Где тонут надежды и гаснут мечты.
Герман Мелвилл «Камешки на берегу»
Повернувшись в седле, Селкирк принялся вглядываться в снежную круговерть, пытаясь понять, обо что поранила ногу его лошадь. Некогда наезженный проселок был весь усеян плавником, обломками корабельной обшивки, сломанными гарпунными древками и разнообразными предметами утвари: кастрюлями, сковородками, подсвечниками, размокшими книгами, пустыми лампами. Виднелся также по крайней мере один длинный белоснежный осколок челюсти, полузасыпанный песком. С него до сих пор свисала бахрома китового уса, в которую ветром надуло снегу, отчего челюсть казалась живее, чем была на самом деле.
Усталые глаза Селкирка обвели декабрьскую утреннюю серость, он поплотнее запахнулся в свое чрезмерно длинное пальто. Пронзительный ветер со свистом гнал пенные барашки волн, метался между песчаными дюнами. От соломенной шляпы, которую Селкирк носил больше по привычке, чем для защиты от холода, толку было немного, и длинные пряди соломенных волос хлестали его по глазам. Чтобы облегчить жизнь лошади, Селкирк спрыгнул на песок.
Со всеми делами здесь он должен был покончить еще несколько месяцев назад. Изыскания, которые он проводил для едва вставшей на крыло Службы маяков США
[171], гоняли его по перекрестью путей от дальней оконечности мыса до побережья Мэна и обратно. За это время он дважды проезжал в каких-нибудь пятидесяти милях от маяка на мысе Роби, но оба раза не стал там останавливаться. Почему? Потому, что Амалия рассказала ему историю смотрительницы в ту самую ночь, когда он вообразил, что кузина в него влюбилась? Или мысль о возвращении туда была ненавистна больше, чем ему представлялось? Насколько он понимал, смотрительница давно покинула маяк, забрав с собой и все свои печальные истории. Может быть, она даже умерла. В наши дни мрет много народу. Стиснув зубы, Селкирк замерзшими пальцами взял лошадь под уздцы и, ежась от ветра, повел ее на запад, вниз по склону холма. До Уинсетта оставалось не более полутора миль.
Каменные и дощатые домишки, в чьих окошках не горело ни огонька, сиротливо жались к дюнам. Место показалось ему совершенно чужим. Как случалось и в иных городках китобоев, коих Селкирк посетил немало во время своих странствий, здешнюю общину, людей, которых он когда-то знал, засосали чертовы промышленные трущобы Нью-Бедфорда и Нантакета.
Четырнадцать лет назад Селкирк тоже прозябал в этих краях осень и зиму. Тогда его пропойца-отец отправил сына учиться свечному делу у своего брата, такого же пропойцы. Мальчик безропотно сносил ежевечерние дядины колотушки, а потом убегал к таверне «Гарпун и Ворвань» поглазеть на китобоев: португальцев, громко бранившихся друг с другом, и негров, забивавшихся в самые темные углы и бросавших оттуда опасливые, полные страха взгляды на каждого вошедшего, словно ожидая, что в любой момент их могут схватить и увезти. Как же много здесь было негров! В основном, – недавно освобожденных, но бывали и беглые.
А еще тут была его кузина Амалия, от которой он не видел ничего, кроме добра. Ей тогда только-только исполнилось восемнадцать, она была на два года старше него. Несмотря на ее светлые волосы и статность, китобои Уинсетта давно научились обходить девушку стороной, однако Селкирк чем-то ей приглянулся. Она то и дело поддразнивала его за оттопыренные уши, кудрявые волосы, ломающийся голос, никак не желавший устанавливаться. Во всяком случае, Амалии не раз удавалось сманить Селкирка из паба, чтобы, сидя бок о бок, смотреть на луну и потягивать виски.
Однажды она завлекла его по дождю и гололедице на ночную прогулку к мысу Роби. Там, сжавшись в неловкой близости, но не прикасаясь к Селкирку, она и поведала ему историю смотрительницы маяка, вглядываясь темными, как ружейные стволы, зрачками в хлещущие дождевые струи. Закончив, она, не говоря ни слова, распахнула полы своего грубого пальто и прижала Селкирка к себе. Он не имел понятия, чего она от него ждет, поэтому просто прижался ухом к ее гладкой коже, слушая, как глубоко внутри бьется сердце, и тычась носом в ложбинку между грудей, по которой стекала дождевая вода.
После того случая она и перестала с ним разговаривать. Селкирк стучался в дверь в ее комнаты, как-то утром подстерег на выходе из мастерской, но был остановлен дядюшкиной оплеухой. Тогда он начал оставлять записочки под ковриком в коридоре второго этажа, надеясь, что Амалия обратит внимание на торчащий бумажный уголок. Она ни на одну из них не ответила, и даже не попрощалась, когда он уезжал.
Лет десять после этого Селкирк дичился женщин, кроме, разве что, случайных портовых шлюшек, – какое-то время, прежде чем заключить столь выгодный контракт с маячной службой, он работал стропальщиком.
Теперь, ведя в поводу лошадь по главной улочке городка, Селкирк поймал себя на том, что напрочь позабыл, в какой из этих мрачных халуп помещалась таверна «Гарпун и Ворвань». По пути он никого не встретил. Только дойдя до западного конца промерзшего тракта, в каком-нибудь квартале от мастерской своего дяди, он увидел, наконец, открытую конюшню для путников и направился туда.
Сарай освещался многочисленными настенными подсвечниками в форме подковы. Добывали здесь теперь китовый жир или нет, но свечи, судя по всему, по-прежнему оставались ходовым товаром. В глубине сарая, в железной печурке, пылал уголь. Из дальнего стойла появился грум – темноволосый паренек с родимым пятном, расползшимся по левой щеке, подобно медузе, и захватившим даже часть лба. Он поцокал языком, завидя поранившуюся лошадь Селкирка, и заверил, что пошлет за коновалом, только сперва оботрет, согреет и накормит бедную кобылку.
