Мой отец служил новозаветским адвокатом, и я родился как раз на Скрипчер-стрит. В воскресные дни ходил в Молодежный библейский центр, в будние – в Смешанную начальную и среднюю школу для мальчиков и девочек. Новый Завет был для меня целым миром, а его жители – всем человечеством. Три четверти населения составляли костлявые светловолосые личности с точеными чертами лица и ярко-голубыми глазами; мужчины – от шести футов и выше, женщины – ниже их дюйма на четыре. В остальную четверть входили Рэкетты, Маджи и Бланты, наши фермерские семьи, которые за поколения родственных браков образовали племя коренастых, темноволосых, щербатых, круглолицых мужчин и женщин, редко выраставших выше пяти футов и четырех-пяти дюймов
[97]. И до самого колледжа я думал, что люди делятся на две расы – городских и деревенских, светлых и темных, чистых и грязных, обходительных и ушлых.
Несмотря на то, что Рэкетты, Маджи и Бланты посещали нашу школу, молились в нашем храме и были не беднее нас, городских, мы считали их людьми второго сорта. Они казались не столько умными, сколько хитрыми, и не столько духовными, сколько плотскими. Что в школьных классах, что в храме они всегда сидели вместе, смотрели пристальными, словно собачьими, взглядами, стараясь быть «прилежными», и время от времени наклоняли друг к другу головы, чтобы шепотом перекинуться своими наблюдениями. Несмотря на воскресные бани и выходные наряды, от них исходил невыводимый амбарный запах. Их стремление не привлекать к себе внимание, казалось, скрывало их деревенскую веселость, но когда они оставались на своих повозках и прочих транспортных средствах одни, можно было услышать их заливистый смех.
У меня эта загадочная раса вызывала беспокойство и даже раздражение. В некоторой степени они меня даже пугали – просто казались слишком внушительными. С ранних лет подавленный своей жизнью в Новом Завете, я находил в этой замкнутой породе какое-то немыслимое обаяние. Несмотря на их второсортность, мне хотелось узнать то, что знали они. Уверенный в их убогости и безобразности, я ощущал в них присутствие свободы, которой не понимал, но которая будила во мне трепет.
Поскольку городские с деревенскими дружбу не водили, мы пересекались только в тех местах, где учились, молились и делали покупки. Я и подумать не мог, что сяду с Делбертом Маджем или Чарли-Чарли Рэкеттом в классе; или что Делберт или Чарли-Чарли позовут меня ночевать в их фермерском доме. Да и были ли у Делберта и Чарли-Чарли спальни, где они сами спали бы в своих кроватях? Помню, по утрам вокруг них стоял такой душок, что казалось, они проводили ночи в непосредственной близости от свинарника, хотя иногда, бывало, их поношенные комбинезоны благоухали свежестью полевых цветов и малины.
На переменах появлялась нерушимая граница, которая делила игровую зону надвое: северная – для городских, южная – для деревенских. Наши игры, на первый взгляд очень похожие, все же показывали некоторые коренные различия. Дело в том, что мы не могли отбросить ту неосознанную солидность, которая возникала из-за постоянного контроля взрослых за нашей духовностью. Деревенские, напротив, не создавали видимость, а играли по-настоящему: носились по траве, праздновали победы, ухмылялись, обмениваясь шутками (в то время как мы шутить не умели). В конце дня, когда занятия заканчивались, я провожал взглядом удаляющихся домой Делберта, Чарли-Чарли и остальных с завистью в глазах и рвущимся сердцем.
Почему они обладали той свободой, которую я страстно желал? Закончив среднюю школу, мы, городские, перешли в старшую в Шейди-Глене, чтобы следить там за собой и за своими товарищами, сталкивающимися с соблазнами большего мира, и некоторые из нас потом поступили в колледжи и университеты. Деревенские же, закончив седьмой класс, где делили столбиком и читали «Гайавату»
[98], все как один вернулись на свои фермы. Немногие из нас, очень немногие – в число которых я решил войти с самого начала – уехали навсегда, чтобы снискать в большом мире признание, осуждение или погибель. Один из нас, Калеб Турлоу, нарушил все принципы кастовости и морали, женившись на Мунне Блант и уйдя в фермеры. Замаранный и обездоленный изгой в детстве, Турлоу скатывался по наклонной и, по мере убывания зубов, все явственнее превращался в светловолосую и худощавую пародию на деревенского. Мы видели его каждое рождество, когда он посещал службу в храме.
Один из фермеров – и только один, мой одноклассник Чарли-Чарли Рэкетт – избежал предначертанной ему судьбы, когда на двадцатом году жизни украл на родительской ферме рабочую лошадь и пистолет «Уэбли-Викерс», чтобы отправиться в Шейди-Глен и ограбить там гостиницу Джорджа Вашингтона, продуктовую лавку на городской площади и универсальный магазин. Все свидетели его преступлений узнали его если не по имени, то по происхождению, и уже в соседней деревне Чарли-Чарли был задержан, когда садился на поезд в Олбани. А когда я сам уехал из Нового Завета, то проследил его печальный путь по станциям пенитенциарной системы, пока, наконец, не добился его досрочного освобождения, предложив достойную работу в сфере финансового планирования.
К тому времени я уже стал абсолютным монархом трех этажей здания на Уолл-стрит и вместе с двумя младшими партнерами использовал труд целой команды помощников, юристов, аналитиков, экспертов и секретарей. Партнеров я подбирал себе тщательно, поскольку кроме обычных умений и навыков мне требовались некоторые другие, менее привычные качества.
Я выискивал умных, но лишенных воображения людей, с некоторой леностью, способных срезать углы там, где никто не заметит; умеющих пить и втайне принимающих наркотики; тех, кто был младше меня, и тех, кто благодарен за то, что ему доверили такую должность. Никакого рвения я не требовал. Мои работники должны были без лишнего любопытства уметь удовлетворять запросы своих клиентов, пусть даже с моей отеческой помощью.
Мое крепнущее положение в обществе привлекало известных, авторитетных и даже пользующихся дурной славой людей. Кинозвезды и спортсмены, общественные деятели, владельцы корпораций и наследники старинных богатых семей регулярно посещали наши офисы, равно как и множество прилично одетых джентльменов, заработавших свое состояние более интересными способами. И я предлагал этим клиентам различные финансовые хитрости, которые соответствовали их непростым потребностям. Я не составлял для них никаких планов. Это выходило у меня само собой – как у нашего храма служить спасением для избранных.
Как-то майским утром в моем офисе появился таинственный человек в костюме в тонкую полоску, который желал задать ряд деликатных вопросов. Едва открыв рот, он вызвал в моей памяти отчетливый образ одного косоглазого члена Совета Братства из новозаветского храма. Я знал этого человека и мгновенно подобрал тон, наиболее приемлемый для него. Для таких, как он, тон – это главное. После нашей беседы он направил ко мне в офис и своих товарищей, так что к декабрю дел у меня стало втрое больше. Эти джентльмены по отдельности и в целом напоминали мне о деревне, которую я так давно покинул, и я заботился о своих недоверчивых разбойниках, попутно отмечая разницу между моей и их нравственностью. И прикрывая этих личностей, узаконивая их тайные доходы, я погружался в знакомую атмосферу отрицания добродетели. Укоряя свой дом, я сам стал таким же.
