— О, вы уж слишком далеко заходите, крестный, в вашем восхищении!
— Честное слово, нет, девочка! Я говорю то, что думаю. Но кто же мог устроить все эти баррикады? Так здесь есть в доме люди, которых я не видел и которых твой отец оставил, чтобы сделать все это и защищать нас в случае нападения?
— Увы, нет, крестный! Здесь никого нет, кроме нас.
— Тогда я теряюсь в догадках и отказываюсь отгадывать.
— Но вы еще не все осмотрели, крестный! — сказала весело Люси.
— Разве есть еще что-нибудь?
— Конечно, пойдемте со мной.
— Нет сомнения, что я все это вижу во сне, — проговорил Вильямс. — Я сплю, это очевидно. Укуси-ка мой мизинец, деточка!
— Не стоит трудиться, вы вовсе не спите.
— Ты полагаешь?
— Совершенно уверена в этом.
— Ну, если уж ты не сомневаешься в этом, мне нечего больше сказать. Куда же мы идем?
— Вы увидите сами, крестный.
— Это верно. Ты настоящий живой логогриф. Надо отдать тебе справедливость, ты умеешь заинтересовывать.
— Вам это не нравится?
— Я этого не говорю.
— Тогда идем.
Когда Люси показала Вильямсу два уложенных и запряженных фургона и оседланных лошадей в конюшне, он отказывался верить своим глазам: то, что он видел, превышало все границы возможного. Он смеялся, плакал и целовал свою крестницу, не помня себя от радости.
— Мы спасены! — вскричал он с восхищением. — Все предусмотрено, все сделано. Но скажи же мне наконец, дитя мое, кто совершил это чудо?
— Вы непременно хотите это знать?
— Полагаю, что хочу очень!
— В таком случае, крестный, — сказала Люси, бросаясь на шею к своему крестному отцу, — автора этого чуда зовут… Она остановилась и посмотрела на Вильямса.
— Зовут?.. — спросил он.
— Любовью!
— Как? Что ты говоришь?
— Это правда, крестный. Это наша любовь к родителям вдохновила нас, дала нам силы, необходимые для того, чтобы исполнить задачу, результаты которой так удивили вас.
— Скажи лучше: «восхитили». Так, значит, это ты и твои друзья, которые…
— Да, крестный.
— Но ведь от этого с ума можно сойти! Такое самоотвержение поразительно! Обними меня еще раз, деточка!
— Сколько только вам будет угодно! Но я должна предупредить вас, что у нас был помощник, без силы которого мы бы пропали. Без него нам никогда не удалось этого сделать.
— А! В таком случае представь его мне, я счастлив буду пожать ему руку.
— Вы хотите сказать — лапу? — проговорила Люси, смеясь от всей души.
— Гм! Как же это так?
— Я хочу сказать, что это помощник никто иной, как мой славный Добряк.
— Как, он? И это правда?
— Конечно, крестный папочка!
— Черт возьми, я не хочу быть обвиненным в том, что не держу своего слова! — вскричал он смеясь.
— Так вы пожмете ему лапу? — весело спросила Люси.
— Нет, насмешница, но я докажу ему свою благодарность так, что ему это доставит удовольствие, я в этом уверен…
Он позвал Добряка, приласкал его и стал кормить хлебом и сахаром. Не можем умолчать о том, что тот принял как ласки, так хлеб и сахар с несомненным признаком самого живого удовольствия.
— Ну, что вы на это скажете, сударыня?
— Скажу, что вы такой чудесный и что я вас люблю всей душой.
— Ну и отлично! Я тебя тоже люблю! Но где же твои братья? Неужели, покончив с делом, они улеглись спать?
— О, крестный, как вы можете так думать про них!
— Но ведь я их не видал до сих пор, ты должна согласиться с этим. Почему они не были с тобой?
— Просто потому что они оба сторожат на террасе, на крыше дома, чтобы вовремя заметить неприятеля и предупредить нас, если только скваттерам придет в голову направиться в эту сторону.
— Хорош я, нечего сказать! — вскричал Вильямс. — Мне надо было самому догадаться об этом! Но это великолепно! Ни одного ложного шага, ни одной ошибки, ничего не забыто! Я буду всегда это помнить!
— Чтобы бранить нас за это? — проговорила Люси с лукавым видом.
— Чтобы любить вас и осыпать ласками, всех, сколько вас ни есть! Честное слово, теперь я не жалуюсь на положение, в котором мы находимся, потому что видел и испытал то, чего — не будь такого положения — я, быть может, никогда бы не имел счастия видеть и испытать. Благодарю, дети мои, вы мне вернули на час мою молодость и былую свежесть чувств. Как это хорошо. Бог мой! Как хорошо быть любимым и самому любить так сильно!
Он вытер непрошенную слезу, которая заблестела на его ресницах. Наступило молчание. Вильямс задумался.
Уже с некоторых пор стрельба слышалась все ближе и ближе, распространяясь, по-видимому, на большое пространство. Сухой, потрескивавший звук выстрелов раздавался безостановочно и с необыкновенной силой. Огромное зарево окрасило небо красным отблеском: это горели домики рабочих, которые разбойники подожгли из чувства мести к их хозяину. По временам влажный ночной ветерок доносил до обитателей нашего дома глухие крики, вызывая у них ужас: они понимали, что если разбойники в конце концов одолеют защитников плантации, то не замедлят открыть и их убежище.
— Надо во что бы то ни стало покончить с этим! — сказал вдруг Вильямс, топнув ногой. — Всякая уверенность лучше, чем эта неопределенность положения, полная ужаса.
— Что же вы хотите сделать?
— Черт возьми! Я хочу со своей стороны попробовать быть полезным; до сих пор я играл довольно-таки незавидную роль во всем этом деле. Но теперь настало время выйти и мне на сцену!
— Я не понимаю вас, крестный папа, но вы пугаете меня!
— Успокойся, деточка: ничего нет страшного в том, что я собираюсь сделать!
— Что же это в таком случае?
— Я просто думаю разбудить моих двух негров, Аполлона и Януса, и послать их на разведку. Хотя они и трусливы, но обладают хитростью и ловкостью. Я уверен, что они живо принесут нам самые свежие и верные новости с поля битвы.
— Но как же они выйдут из дому? Надо будет, значит, открыть дверь?
— Ах ты, хитрая девочка! Ведь если ты заставила обе двери, так уж, значит, мы не нуждались бы в них на случай бегства?!
— Конечно, крестный папа! Есть потайной ход, который показал мне папа. Но думаете ли вы, что было бы благоразумно в том положении, в каком мы теперь находимся, доверить такой важный секрет слугам, хоть и преданным, быть может, но во всяком случае трусливым? Ведь именно потому, что они так трусливы, их нетрудно будет запугать и выведать все, что угодно!
