Я уезжала в Шамейри с разбитым сердцем. Меня терзала любовь к папе и Хамзе. Я скучала по дому, по слугам и виду из окна моей комнаты на минареты большой имперской мечети. В Нишанташе у нас было множество слуг. Постоянно слышался многоязыкий говор: они общались между собой на турецком, греческом, итальянском, армянском и арабском языках.
Шамейри встретил меня пугающей тишиной. Слуги приходили в дом днем и уходили вечером, закончив работу. В основном они трудились молча, бросая порой на меня и маму косые взгляды. Интересно, что они болтали у себя в деревне по поводу такого странного семейства, состоящего из моего ученого дяди, его мечтательной сестры и меня, одинокого ребенка, которого никто не воспитывал? Я росла сама по себе, как сорная трава. В конце концов я научилась ценить тишину и свободу, дающую возможность читать книги и изучать окрестности. Мое богатство состояло из библиотеки, необъятного неба над головой, которое все принадлежало мне, плещущих вод пролива, душистого сада, леса и пруда, чья глубина пугала меня.
Теперь я понимаю, что визиты Хамзы в Шамейри стали возможны лишь благодаря недосмотру дяди Исмаила. Ближе к вечеру мы встречались с ним в павильоне. Сидели скрестив ноги на диване и обсуждали книги или стихи. Хамза рассказывал мне о Европе, описывал бульвары и кафе Парижа. Порой он казался рассеянным и сбивался с мысли. После того как повар уходил домой, я таскала на кухне лимоны, уносила в постель и под одеялом вдыхала их аромат, воображая, что нюхаю цитрусовый одеколон Хамзы. Прижимала фрукт к носу, ощущая грубую кожицу и укусы щетины.
Вскоре после нашего путешествия на лодке к Принцевым островам в Шамейри приехала мадам Элиз. И дядя Исмаил запретил Хамзе появляться у нас. Я слышала, как он объяснял маме, что молодому человеку неприлично ночевать в доме, где живут незамужние женщины. Мама протестовала, однако дядя стоял на своем. Он не разрешал Хамзе появляться у нас даже днем. Но тот не подчинялся и прибывал сразу же после того, как экипаж дяди отъезжал от дома. Однако его визиты случались все реже, и он не задерживался у нас подолгу. Учитель просил меня не говорить матери о его посещениях. Мне было жаль маму, ибо я знала, как много радости приносит ей общение с Хамзой. Льстило, однако, то, что он видится со мной, рискуя навлечь на себя гнев дяди. Я вспоминала о нашем ночном ритуале и не могла заснуть до самого утра. Бродила по темным комнатам и в итоге пристраивалась на диване в спальной, где он раньше ночевал. Мне казалось, я слышу звуки его серебристого голоса. Хотя мадам Элиз говорила по-французски лучше Хамзы, во рту у нее была какая-то каша, и слова не производили на меня никакого впечатления. Сидя ночью в благоухающем ароматами саду и наблюдая за рыбаками, я представляла себе, что разговариваю с Хамзой.
Глава одиннадцатая
КИСТОЧКА И ШНУРОК
Улыбка держится лишь мгновение на губах Нико, когда он открывает массивную, обитую медью дверь и видит Камиля, а рядом с ним худощавого человека с лицом цвета йогурта и огненно-рыжими волосами.
— Очень рад вашему визиту, — улыбается Нико беззубым ртом, над которым растут роскошные черные усы. На первый взгляд банщик, хамам-баши, кажется толстым, но у него объемная и мускулистая грудь — ведь он профессиональный массажист, а такое занятие требует недюжинных сил. У него густые мокрые черные волосы. Красное полотенце прикрывает его от талии до колен.
— Приветствую тебя. — Камиль поворачивается к Берни и приходит в замешательство, видя широкую ухмылку на его лице. — Этикет, соблюдение приличий, — говорит он, не сдержавшись, — очень важная вещь в жизни.
— Да, ты прав. Извини, друг. — Берни изображает на лице карикатурную серьезность.
Камиль испытывает некоторую тревогу. Впервые он взял кого-то с собой в хамам. Он до сих пор не понимает, почему сейчас рядом с ним стоит Берни. Сам ли он предложил ему вчера вечером пойти сюда или это была инициатива американца? В любом случае бутылка крепкой раки сыграла свою роль. В итоге он привел Берни в баню и должен позаботиться о том, чтобы все прошло гладко. Он идет за Нико в прохладную комнату. Берни, оглядываясь по сторонам, семенит за ними. Люди в помещении сначала очень удивлены, однако тотчас придают лицам безразличные выражения.
Слышится шепот:
— Гяур, язычник.
Камиль видит Толстого Орхана, лежащего на боку на диване, прикрывшись простыней. Его красное лицо неподвижно, однако глаза следят за происходящим в комнате.
Нико выделяет Берни кабинку рядом с Камилем.
— Вешай одежду вон там, — Камиль показывает на шкаф, — а потом обвернись полотенцем.
— Каким полотенцем? А, ты имеешь в виду эту ткань. — Берни берет пештемаль. — Тут хватит материи на отличный костюм. Можно сшить килт. — Он начинает смеяться, но тотчас сдерживает себя. — Извини, извини. Понимаю — этикет. — Он гладит Камиля по спине. — Не волнуйся. Тебе не придется краснеть за меня.
Камиля коробит такая непривычная фамильярность. Однако он заставляет себя улыбнуться.
— Я нисколько не волнуюсь. — Он идет к своей кабинке и с облегчением закрывает дверь. В соседнем помещении слышится постукивание и шуршание. Очевидно, Берни осматривается. Судья думает, что на его месте вел бы себя точно так же. Эта мысль бодрит пашу. Рациональность и научный подход — вот что вдохновляет его. Тем не менее необходимо соблюдать приличия. Без этого никак нельзя. Правдивость и этикет. Тычинка и пестик цивилизации, которая воссоздает себя через них. Разъединенные, они теряют силу.
Он снимает одежду и открывает шкаф. Вдруг слышит, как скрипит дверь за его спиной. Резко поворачивается и хватает пештемаль, чтобы прикрыть себя. На пороге стоит Берни, волосы на лобке горят ярким огнем на фоне худых бледных бедер. Камиль тащит его внутрь кабинки, сгорая от стыда при мысли о том, что могут подумать другие люди в бане. Выхватывает пештемаль из рук Берни и довольно грубо приказывает ему укрыться. Камиль крайне возмущен. Мало того что американец разгуливает нагишом, он еще и не обрезан.
Берни неумело повязывает полотенце на талии, так что оно достает до самого пола.
— Сделай как у меня, — советует Камиль, показывая на свое аккуратно подвернутое одеяние.
— Хорошо. — Берни закутывается заново. — Когда я вошел, у тебя был такой вид, будто ты узрел привидение. — Он слегка краснеет. — Знаешь, я никогда раньше не посещал такие веселые места. Ведь это баня, не так ли? Люди должны здесь раздеваться.
— У нас не принято полностью обнажаться.
— О! — недоумевает Берни. — Я видел много картин и гравюр, на которых женщины расхаживают по турецкой бане в костюме Евы.
— В костюме Евы?
— Да, абсолютно голые.
— Мужчины ведут себя по-другому, более ответственно. — Камилю не нравится собственное объяснение. На самом деле он не знает, почему мужчины должны придерживаться таких правил. Тривиальные причины — вроде того, что такова традиция, а женщины, как и дети, не отвечают за свои поступки, — кажутся ему ненаучными. Он решает быть честным. — Вообще-то я не знаю. Так уж принято в мужском хамаме. Нельзя снимать полотенце.
