Он переворачивает кулон, изучает его поверхность, затем держит на свету и вновь открывает, чтобы заглянуть внутрь. Наконец кладет предмет на стол и говорит со вздохом:
— Надпись сделана на китайском.
— Ты уверен? — Камиль сбит с толку.
— Конечно. Я прилично знаю этот язык и бегло читаю на нем.
Судья с любопытством смотрит на приятеля.
— Какое замечательное совпадение, что ты оказался здесь и сумеешь расшифровать текст. — В течение некоторого времени он рассматривает метки с таким видом, будто сам пытается понять их тайный смысл. — И что же там написано?
— Два иероглифа обозначают кисточку и шнурок.
— Что? — удивляется Камиль. — Есть ли в этом какой-то смысл?
— Отрывок старинного китайского стихотворения «Вижу первый иней»:
Осенний ветер, дорога трудна.
Текут ручьи, в них крутятся желтые листья.
Воронам остались лишь камни да пустые холмы.
А я подобен сухой сосне, приникшей к краю скалы.
Но вперед — вдоль по дороге, окаймленной инеем.
Твоя кисточка — это шнурок, которым я арканю
диких гусей.
— Ты знаешь стихотворение наизусть.
Берни старается держаться скромно.
— Я изучал китайскую поэзию. Это стихотворение Чо-Линь Чу, наложницы маньчжурского принца. Очевидно, они разделяли любовь к стихам и к искусству каллиграфии. Говорят, она была его советницей и разбиралась в политике, что не нравилось родственникам принца. Чо-Линь также собирала произведения искусства. Можно вообразить, какой фантастической коллекцией обладала эта незаурядная женщина. Некоторые путешественники-европейцы упоминают ее в своих записках. Она была настоящая красавица.
— Что же случилось с ней?
— После смерти принца титул унаследовал его сын от раннего брака. Он прогнал Чо-Линь.
— Она вернулась в свою семью?
— Нет. Такие женщины обычно становились монахинями — буддистскими или даосскими. В монастырях их больше уважают, чем в родных семьях. Жизнь, постоянно занятую медитацией, нельзя назвать счастливой, однако многие находят ее вполне достойной. Иногда я думаю, не стать ли и мне монахом.
— Я понимаю, почему такая жизнь привлекает людей.
— Ты? В самом деле? — Он с интересом смотрит на Камиля. — Я не думал, что ты склонен к созерцанию. Почему-то не могу представить тебя часами размышляющим о цветении сливы.
Камиль смеется:
— Ты плохо меня знаешь.
— В таком случае позволь выразить мое почтение.
— Расскажи мне о стихотворении.
— Это горькие строки. Они написаны после смерти принца. — Берни делает большой глоток раки и запивает водой. — Однако стихотворение призывает к действию, а не к созерцанию. Меня всегда интересовало, к кому обращается поэтесса. Кто этот самый «он», кому принадлежит кисточка? Кого она имела в виду?
— Так вот чем занимаются исследователи литературы, — замечает Камиль, хитро улыбаясь. — Так коровы едят траву. Сначала жуют, потом переваривают, извергают пищу и жуют снова.
Берни разражается таким бурным смехом, что чуть не роняет стакан с напитком.
— И все мы знаем, что получается из еды в итоге! — Вытерев слезы, он добавляет: — Из тебя получился бы хороший литературный критик. — Насмеявшись вдоволь, Берни размышляет: — У нее был любовник, ученый по имени Кунь, который опубликовал несколько яростных статей, призывавших к проведению реформ. Он спешно покинул Пекин в тот же год, когда исчезла Чо-Линь. Предположительно отправился в Гуанчжоу. Интересно, не правда ли? Возможно, именно он владел чудесной кистью. — Берни поднимает стакан. — За любовь и революцию.
Камиль колеблется, затем чокается с Берни и ставит стакан на стол, не прикоснувшись к напитку.
— При чем здесь революция?
— Через несколько лет после того, как они покинули Пекин, была предпринята попытка избавиться от маньчжурцев. Она не имела успеха, но предала некий романтический флер отношениям между нашими любовниками.
— Это стихотворение хорошо известно?
— Вовсе нет. Не уверен, что оно опубликовано. Я нашел его в рукописном списке. Похоже, у одного из обитателей дворца Долмабахче есть такой же экземпляр. Хотя я не знаю здесь ни одного китаеведа, кто мог бы перевести такой текст.
— Почему ты считаешь, что кулон находился в замке Долмабахче? Может быть, он из дворца Йилдыз.
— Но там в основном живут женщины, правильно? Только они носят такие кулоны.
— И читают китайскую поэзию?
— Вряд ли. У некоторых из них отличные преподаватели, однако выучить китайский очень трудно. Не исключено, впрочем, что у султана есть наложница-китаянка.
— Во дворце предпочитают черкешенок. Хотя в имперском гареме содержатся сотни женщин разных национальностей.
Камиль смотрит в потолок.
— Полагаю, ожерелье не даст нам ключ к разгадке. Скорее всего владелец отличался изысканным вкусом. Вероятно, украшение иностранного происхождения. — Он переворачивает его. — А что можно сказать о печати?
Берни улыбается только губами, его глаза абсолютно серьезны. Взгляд задумчив, будто он погрузился в далекие воспоминания и настоящее уже почти ничего для него не значит. Потом американец качает головой и смотрит на Камиля.
— Странная вещь. Тут я тебе ничем не могу помочь. Возможно, кулон изготовлен за границей, где и расписан китайскими иероглифами. Затем он каким-то образом оказался в Стамбуле. Здесь и появилась монограмма тугры. Не исключено также, что во дворце есть любитель китайской поэзии, который сделал надпись, а потом подарил кулон Мэри.
Камилю кажется, что Берни недоговаривает.
— Возможно. Мэри прожила здесь почти год. Но кто же во дворце знает китайский?
За исключением Берни. Камиль хмурится. Нужно бы узнать побольше о своем новом друге. Эта мысль печалит его. Судья встает и откланивается, ссылаясь на то, что у него назначена деловая встреча.
Глава двенадцатая
СТАРЫЙ НАЧАЛЬНИК ПОЛИЦИИ
Юноша набивает золотистым ароматным табаком чашу трубки кальяна старика. Когда тот наклоняется к трубке наргиле, Камиль видит завитушки коротких волос и кромки ушей.
Ферат-бей ждет ухода юноши и делает добрую затяжку. Потом поворачивается к Камилю и говорит:
— Мне особенно нечего и рассказывать. Мы тогда обыскали весь район. Никаких зацепок.
Они сидят в чайной квартала Баязет, неподалеку от Большого базара. Заведение находится в одном из зданий, примыкающих к древней мечети. День подходит к концу, дождь барабанит по мостовой. Прохладно. Они сидят на скамье, укрыв ноги полами халатов. Какой-то старик возлежит в дальнем конце помещения. Глаза закрыты, рука с заскорузлой кожей сжимает мундштук наргиле. В воздухе стоит приятный запах табака и сухого дерева.
