Советский оптический теодолит переворачивал картинку, однако женщина и кони стояли на ногах и, судя по обстановке, были в том же пространстве, что и он. На сей раз Андрей подавил в себе протест и осторожно, словно боясь спугнуть изображение, оторвал глаз от инструмента.
Женщина и лошади отдалились, но существовали! Они находились между ним и пикетом, где торчала рейка, при этом заслоняя помощницу, и всего шагах в семидесяти.
И не надо было смаргивать, трясти головой или есть осоку. Ветер трепал огненные волосы женщины, гривы и хвосты коней, под их ногами колыхалась жёлтая трава — та же самая, что была повсюду, и всё это на фоне заснеженных гор на горизонте и пасмурного неба.
Терехов кое-как выпрямил застопоренную шею, не отрывая взгляда, спрятал полевую книжку и карандаш в сумку и хотел уже пойти навстречу, но видение вдруг словно перечеркнулось длинной рейкой. Исполнительная помощница не выдержала, снялась с пикета и направлялась к нему, проходя сквозь лошадей, как сквозь мираж, который растаял прямо на глазах.
Ещё минуту Терехов разминал шею, озирался, искал привидевшуюся картинку, меняя угол зрения, потом отвернулся и сел на землю, под треногу. Приблизившись, ничего не подозревающая Палёна положила рейку и закурила.
— Кричу, кричу тебя... Замёрзла! Разве можно морозить женщину, Терехов?
Сигаретный дымок разбудил старое и уже отболевшее пристрастие.
— Дай закурить, — попросил Андрей.
— Уже темнеет, — почему-то предупредила она. — В тепло хочется.
— Когда сейчас шла... ничего не заметила?
— Нет. А что?
Терехов курил так, словно не бросал никогда, и, к своему удивлению, ощутил, что головокружение постепенно прекратилось, хотя никотин должен бы его усилить.
— В глазах двоится, — попытался оправдаться он. — И шею замкнуло...
Мысли не закончил, но она понимающе покивала и своими тонкими ледяными пальчиками прощупала шейные позвонки.
— Надо атлант ставить на место, — заключила тоном хирурга.
— Кого? — спросил он.
— Не кого, а что. Атлант, верхний позвонок, к которому крепится череп.
— Он что — свихнулся?
— Свихнули ещё при родах, — и позвала тем манящим голосом, от коего шалеют мужики. — Пойдём, я сварю кофе. Ты плохо выглядишь.
— Будешь меня лечить?
Она как-то легкомысленно усмехнулась и сказала с намёком:
— Это смотря от чего... Атлант поставить не смогу. Это может единственный человек на свете — третья жена Мешкова.
Не вставая, Терехов подгрёб её рукой, прижался к бедру и ощутил под одеждой твёрдое тренированное тело.
— У кого-то три жены, — завистливо проворчал он, — а у меня ни одной.
Вместо ответа она запустила пальцы в его волосы, потрепала бороду, но коротко и почти без чувств и страсти. Рука была ледяная, однако всё равно было приятно ощущать реальность и испытывать некое состояние предвкушения, вместо того чтобы взирать на плавающие миражи. И он держался за Палёну, как утопающий за соломину, но с великой опаской, ибо опять подступала тошнота. Не хватало ещё рыгнуть в её присутствии, скажет ещё, что его от неё тошнит...
— У тебя тоже была прошлая жизнь, — заключила она.
— Была, — признался он, отстраняясь от Палёны.
— И имя было — Шаляпин?
— Погоняло...
Странное дело: отстранившись, он сразу же ощутил успокоение в организме, словно и не было тошноты.
— Прозвища тоже даются не случайно. В прошлой жизни ты был великим певцом.
— В прошлой я был офицером. Три месяца...
Она не вняла его закоренелой тоске.
— Спой мне что-нибудь. Луноход говорил, что у тебя оперный голос.
— Я в этой жизни не пою.
— Сделай исключение, для меня...
— Даже для тебя не могу.
У Терехова в сознании все-таки торчал гвоздь противления. Словно кто-то подсказывал: нельзя поддаваться искушению, покупаться на примитивную замануху, однако воля ослабла и трепетала, как оторванный пустой карман. Ещё бы немного, пожалуй бы, и запел, но в этот момент пришла, а точнее вернулась мысль, которая вертелась целый день, и опять касалась она вопроса небывалой щедрости Репьёва. Сначала кунг с солдатами, потом чуть ли не самое драгоценное — женщину в помощницы. Только чтобы скорее убрался с плато и не мешал! Возможно, это у однокашника последний и самый неубиваемый козырь: изголодавшийся мужик непременно увлечётся модельной девицей! По гусарским нравам, грех такую отпускать, тем паче, что созданы все условия для романтических приключений.
Но вот же какая зараза: стоит приблизиться — так и подступает тошнота!
Ужинали они и пили вечерний кофе возле костра, на улице, нерачительно растрачивая драгоценный запас дров: Терехову показалось, будто оба отдаляют минуту, когда придётся забираться в замкнутое пространство кун-га. Оба думают об одном и том же и сопротивляются искушению, которому бы в прошлой жизни легко поддались или вовсе посчитали за взаимное и естественное влечение друг к другу.
— Может, пожалеем топливо? — предложила она, не желая отрываться от живого огня.
Вероятно, вспомнила, зачем сюда явилась. А он только что бросил в костёр три крупных полена, выхватывать которые уже было поздно.
— Догорят — и пойдём, — обречённо ответил Терехов. — Не пропадать же добру.
Дрова полыхали, как в кузнечном горне с поддувом, хотя ветер ещё был вечерний, слабый, и догорели быстро, ничуть не оттянув время и крамольные мысли. Печку в кунге он разжигал лишь на ночь, опять же из экономии дров, и теперь как-то туго, с напряжением соображал, как лучше сделать. Если вообще не топить, сослаться на забывчивость, появится искус забраться в один спальный мешок, натопить — через четверть часа не только из спальника выскочишь, а придётся раздеваться до трусов. Репей всё продумал в своей дачке на колёсах, путешествуя с подругой по Укоку, не учёл лишь подобной ситуации. А может, учёл и такой коварно сближающий момент...
Пока он боролся с собой, заметил ещё одно движение души помощницы: она перестала поднимать глаза от огня, стала покорной, как овца, которую привели на заклание. Должно быть, уговорила себя и теперь сидела, торопливо курила. Терехову вспомнилось, что французы дают приговорённому к казни рюмку водки и зажжённую сигарету, прежде чем сунуть головой под нож гильотины. Усмехнулся про себя и уже хотел озвучить пришедшую мысль, но Палёна прикурила от головни очередную сигарету, затянулась уже без удовольствия и вдруг вложила фильтр в губы Андрея.
— Жалко выбрасывать, — виновато объяснила она.
Он уловил вкус её губ и ощутил рвотный рефлекс. Но подавил его, набрав в грудь дыма и воздуха, вынес, вытерпел, переборол! И сразу стало легко, мгновенно отлетели жидкие кисельные мысли о сопротивлении. Швырнул окурок в огонь и сказал твёрдо:
