Приглушённый свет ночника не позволял увидеть её глаз, но, судя по движению век и ресниц, взгляд у Ланды был женский, оценивающий. Так смотрят опытные лошадники, когда выбирают коня в табуне, откровенно сканируя его с головы до ног. В кунге было жарко, поэтому она сидела в ажурной кожаной безрукавке, надетой поверх белой рубахи с отложным воротником, выставив перед собой своё главное украшение — длинные ноги в высоких, облегающих икры сапогах всадницы. Вместе с тонким ароматом ландыша от неё исходил дух чистоты, как от отстиранного и вымороженного белья. Весь наряд её был вызывающим, агрессивным, смахивал и на цыганский, и на гусарский одновременно. Короткополая приталенная волчья доха мехом внутрь висела на спинке кресла и тоже была покрыта аппликациями каких-то животных. Высокий воротник-стойку украшала объёмная извивающаяся змея, искусно вырезанная из коричневой кожи и поблёскивающая под мерцанием угольков печи. Хвост и хищный зуб, торчащий из открытой пасти, были застёжками.
— Я привела коней, — сообщила она. — Можешь забрать их.
Голос был надтреснутый, нежный, слетал с губ как бы невзначай и не соответствовал гордому профилю птицы.
— Спасибо, — не сразу отозвался Терехов. — Но ты же приехала не для того, чтобы вернуть лошадей.
— Верно, — она повернулась вместе с креслом и посмотрела прямо.
Блёклый свет за её спиной по-прежнему не позволил рассмотреть выражение глаз, показалось, что лицо застыло в маске пытливого ожидания.
— Как тебя называть? — спросил он. — Я слышал несколько имён: Ланда, Маргаритка, сова Алеф...
— Какое нравится, — обронила она. — Отзовусь на любое...
— А настоящее есть?
— Алефтина.
— И что же ты хочешь, Алефтина?
Мысленно он приготовился ко всему, в том числе и к шизофреническому бреду о параллельных мирах, но ответ прозвучал неожиданно просто:
— Показать свои картины.
— И всё? — непроизвольно вырвалось у Терехова.
— Да, пока всё.
Чтобы загладить этот неуместный возглас и скрыть разочарование, Терехов снял бушлат, протиснулся к мерцающей печке и заговорил отрывисто:
— Кстати, видел твои картины. В папке нашёл. Я не большой специалист в живописи. Но там какие-то странные животные, существа...
— Это наброски! — ревниво перебила она.
— А почему ландыши не белые — разноцветные?
— Я так вижу, — был вполне ожидаемый ответ художника.
— Ну да, понимаю... Свобода творчества!
Чувствовалось, что Ланда была не намерена обсуждать
сейчас свои творческие взгляды, и в голосе послышался осторожный напор:
— Ты готов посмотреть мои полотна?
Он пожал плечами.
— Давно не бывал на выставках...
Отказывать было неуместно, да и невозможно, особенно после того, как она снизошла и явилась сама, вероятно, наказав своего слугу Мундусова. Однако и лететь к ней во всю прыть на ночь глядя, дабы взглянуть на её картины, тоже было нельзя. Терехов и в самом деле мало что понимал в живописи, тем паче в такой, наброски и акварели которой видел. Было время, когда курсантов развивали духовно, возили по галереям и выставкам, но на том всё художественное развитие и закончилось.
Но Ланда откладывать открытие своего вернисажа не собиралась.
— В таком случае поедешь со мной, — заявила она и встала. — Ты сказал своё слово.
Он давно не пел, но слух по-прежнему оставался музыкальным и воспринимал малейшие интонации. Голос её не соответствовал внешнему виду воинственной всадницы и ночной хищной птицы, но в его нежности Терехов услышал или угадал скрытую зовущую и зловещую силу. В любой момент она могла добавить в свою интонацию самые разные краски и оттенки — от чарующей мелодики до гневного, властного звона, однако всё это будет пропитано тайным ядовитым соком, как майский ландыш. Таким голосом можно усмирять бунты и поднимать восстания, поскольку в обоих случаях требуется лекарственный яд. На сцене она была способна взорвать пространство зала или наполнить его благостным умилением.
Терехов сделал вид, что ничего этого не услышал.
— Давай подождём до утра, — предложил он. — Я расседлаю коней. Посидим, поговорим. Я не знаю, кто ты. У тебя много имён и лиц...
— Знаешь! — отрезала Ланда.
— О тебе тут такая слава! Например, хотел спросить, зачем ты разбила зеркало?
— Чтобы в него не смотрелась другая женщина, — отчеканила она.
— Я подумал, чтоб мы тут не наделали глупостей...
Её всё-таки интересовало, что он подумал, в голосе послышался личностный ревнивый мотивчик, как в суждении о картинах, однако она погасила его и отвергла все намёки:
— Это зеркало должно помнить лишь моё отражение! И не обольщайся — твои связи с женщинами меня не интересуют. Мне всё равно.
Терехов хотел задать резонный вопрос: мол, а что же ты хочешь ещё, кроме как показать выставку, однако не успел.
— До рассвета нам нужно быть в моих чертогах, — заявила Ланда. — Я поеду первой, ты за мной.
Всецело повиноваться ей или раболепствовать, как Мундусов, он не собирался, впрочем, как и превращаться в Лунохода.
— Так приглашают на казнь, а не на выставку! — усмехнулся Терехов.
— Это не приглашение, — Ланда обрядилась в доху и стала застёгивать ворот, — это моя воля. А чего хочет женщина, того хотят боги.
Змея обвилась вокруг её шеи и хищно впилась в свой хвост.
— Если ты дух дна земли, то я непременно тебя навещу, — не без иронии пообещал Терехов. — Только в другой раз и лет эдак через пятьдесят.
Она невозмутимо встряхнула буйными рыжими космами, рассыпав их по плечам, и натянула левую перчатку.
— Не надо слушать наивных алтайцев.
Затем протянула правую руку.
— Потрогай, она живая и тёплая. Дух смерти ледяной, я это знаю.
— Верю.
Терехов к руке не притронулся.
— Кто же ты, Алефтина? Чёрная сова Алеф?
— Сам увидишь, кто.
Она осмотрелась, и голос её вновь стал надтреснутым:
— Только не в этих стенах. Здесь для меня ловушка, долго находиться нельзя. Надеюсь, ты меня понимаешь.
Терехов открыл дверцу печи и помешал угли, чтобы занять руки, а уже через них не отрываться от реальности и снять ощущение, будто говорит сам с собой.
— Зачем я тебе понадобился? — грубовато спросил он. — Не в картинах же дело?
Ланда почему-то развернулась от печного зева к двери, словно тотчас хотела выйти.
— Всё узнаешь в моих чертогах.
— Чертоги? Это в каком мире?
