Ко всему прочему, Андрей случайно услышал разговор офицеров: как только Жора уехал в отпуск, с его заставы привезли солдата-срочника с сильнейшим алкогольным отравлением и чуть ли не белой горячкой. То есть, по всей вероятности, в хозяйстве некогда лучшего старшины учебной роты пьянствовали даже срочники. Кот из дома — мыши в пляс...
Репей заступил на службу в то время, как заболел напарник Сева. На Терехова начальник заставы сначала смотрел, как на пустое место, будто никак вспомнить не мог. На самом деле размышлял: узнать и выдавить из себя радость или не узнать, сослаться на забывчивость и сразу же отвадить холодным приёмом. Но это у него было в порядке вещей: Жора Репьёв ещё в училище изображал начальника и стремился всегда быть лучше всех. Впрочем, он и был лучше всех — красный диплом получил, с правом свободного выбора места службы. Но при всём этом Репья в училище уважали, поскольку все видели, какими неимоверными трудами ему даётся и физподготовка, и учёба, и общественная деятельность — Жора ещё был комсомольским вожаком. А родной курс, на котором он старшинствовал, в буквальном смысле выл от его требовательности, за что он и получил прозвище Репей. Вставал Жора до подъёма и мастерил своё тело, таская тонны железа на самодельных качалках. В перерывах все бежали курить и дурака валять — он подходил к снарядам, сидел за учебниками, художественными книжками или рисовал стенгазету. У него было пристрастие к живописи. И когда комсомол тихо прикрыли вслед за партией, билета не выбросил, публично не отрекался и потому, с молчаливого согласия, продолжал верховодить в училищной молодёжной среде. Командиры и преподаватели оценивали его трудолюбие, пророчили большое будущее: мол, генералов видно уже в курсантских погонах.
Отглаженность и подтянутость у него сохранились с тех ещё времён, однако физиономия была заметно помята: набрякли мешки под глазами, и взгляд потускнел. Обычно Репей радушно принимал равных себе или тех, кто был на порядок ниже его по положению. Терехов всегда был ниже, тем паче сейчас: после трёх недель работы на плато он зарос бородой, и, похоже, его вид вводил в заблуждение.
— Такты что, не служишь? — недоумённо спросил Жора, тем самым признавая Терехова.
— После выпуска попал под сокращение, — признался тот. — Всех троечников списали в запас.
Репей вроде бы даже обрадовался и насторожился одновременно:
— А как в археологи попал? В учёные?
— Да я не учёный, — испытывая тягостное чувство от такой встречи, проговорил Терехов. — Топограф. Ещё до армии техникум закончил. Ну ты же помнишь, что я в училище занимался спортивным ориентированием? На марш-бросках курс водил, когда по лесам бегали. Вы блудили, а мы всё время выходили в точку.
— Такого не помню, — зачем-то соврал Репей. — А вот как ты пел на сцене в клубе — помню. Оперный голос! Вокруг вертелись все женщины. И ещё на пианино играл.
Он врал и даже польстить хотел: все самые лучшие женщины вертелись всегда возле облитого мышцами Репьёва.
— На рояле, — поправил Терехов. — У нас в училище рояль был, белый «Стенвей».
— Всё равно... Тебе же пророчили консерваторию! И погоняло давали — Шаляпин!
— Не приросло погоняло.
— Сейчас не поёшь?
— Если только за рулём, когда спать хочется.
— Мог бы служить, мог бы петь... А ты с теодолитом по горам?
— Так получилось...
В голосе его послышалась зависть, сбившая с толку: Жора не знал, что ещё спросить и что вспомнить, поэтому заскучал и сказал:
— Пошли, выпьем, что ли. Я краснодарского домашнего привёз... Можно и водочки накатить по такому случаю.
А прежде даже от шампанского отказывался. За всю учёбу в погранучилище был только один случай, когда он напился, они тогда чуть не стали друзьями. Если точнее — родственниками, свояками.
На новогодние праздники курсантов отпустили в увольнение, и все старшины рот поехали в гости к родителю одного из них, который жил в подмосковном ковроткаческом городке и был в то время известным писателем. Цель была благородная — получить автографы, поэтому все купили книжки, однако опоздали на электричку. Это не смутило, совершили марш-бросок в одиннадцать километров и потные, промороженные насквозь, едва поспели к полуночи. Гостеприимный писатель самолично преподнёс каждому курсанту по стакану самогона, а потом сверху придавили новогодним шампанским — и потянуло на подвиги.
В то время они уже хорошо знали три предмета: бегать, танцевать и драться. Старшины потанцевали с ткачихами в клубе, где Терехов не сходил со сцены и пел под бурные аплодисменты, потом сидели за столом и снова танцевали. Но наехала ватага каких-то залётных, требующих отдать половину девушек. А среди них были две сестрицы-близняшки, красоты редкостной, вокруг которых увивался Репьёв, не зная, которую выбрать. Курсанты не уступили ни одной,
даже самой невостребованной девушки, дружно разогнали эту банду, потом ещё потанцевали и ещё раз подрались, когда те явились с подкреплением и цепями. Опрокинули их машины и гнали до какой-то незамерзающей речки, где разбойники спаслись в воде. Этим они окончательно покорили местных невест, особенно блондинистых близняшек, которые поили курсантов шампанским и объяснялись в любви.
Терехов отлично помнил, что они с Репьём их и выбрали, а далее всё было, как в тумане. Проснулись они одновременно, в одной комнате, в постелях с этими самыми совершенно одинаковыми сестрицами, имена которых даже не помнили, точнее путали. И услышали голоса родителей, обсуждавших на кухне предстоящую общую свадьбу: мол, расходов меньше, а какие женихи — будущие офицеры! Правда, тоже путали имена — который какой дочке достался. Терехов от похмелья не страдал, но с ужасом думал, что теперь придётся жениться, и рассматривал спящую девицу. А она была ничего, даже утром продолжала нравиться. Но Репьёв не стал дожидаться, когда проснутся невесты, на правах старшего шёпотом отдал команду: «Делай, как я!», схватил свою одежду, открыл окно и выпрыгнул. Терехов выполнил команду, не раздумывая, и только приземлившись в снег, стал считать этажи.
— Помнишь, как мы с тобой встречали Новый год? — с ностальгией спросил Андрей, когда раскупорили оплетённую бутыль и молча пропустили по стакану.
Репьёв не захотел гусарских воспоминаний, единственный раз их сблизивших.
— Как же, помню, — не глядя, буркнул он. — Кажется, был четвёртый этаж.
— Третий, — поправил Терехов.
И вдруг понял, отчего так мрачен некогда лучший курсант, гусар и великий трудяга. Репью сейчас более всего не хотелось признавать собственное поражение по всем статьям и выглядеть убогим вечным капитаном на захудалой алтайской заставе. Поддержать или даже приподнять его дух можно было не воспоминаниями, а единственным способом — самому стать жалким, чтобы однокашник почувствовал себя нужным, полезным и энергичным.
— У меня напарник заболел, — просительно сказал Терехов. — Помоги отправить в больницу.
