И вышел из ванной комнаты.
20
Возле кунга стоял крытый «Урал», и стоял, видимо, давно, с ночи: водитель спал в кабине, а возле колёс намело длинные заструги. Полуденное солнце пригревало, убродный снег осел, стал липким, в низких местах напитался водой, посинел, на взгорках же, где его выдуло до земли, образовались жёлто-зелёные травянистые поляны.
Терехов расседлал кобылицу, снял узду и отпустил, даже не путая: была уверенность, что она теперь никуда не уйдёт. Серая и впрямь выцедила ближайшую лужицу, повалялась, встряхнулась и пошла пастись на проталину.
Пока Андрей развешивал на солнцепёке мокрое седло и потник, водитель в машине проснулся, однако никакого интереса не проявил, запустил двигатель и снова завалился спать. Вероятно, его прислали, чтобы перебазировать геодезистов, ждал команды. Терехов даже не подозревал, что в кунге кто-то может быть, потому взбежал по лестнице и резко распахнул дверь.
На царском ложе спал Репьёв. Видимо, ещё с утра он натопил печку и теперь страдал от жары, разбросав руки и разметав расстёгнутые полы армейской куртки. Портупея с пистолетом валялись на полу, зато в кресле стояли его вымытые берцы: у Жоры ещё с курсантских времён был культ чистой обуви. А в открытом стенном шкафу, где хранились сухари и макароны, лежали четыре батона солдатского пышного хлеба, уже ощипанного с уголков, опробованного вечно жующим Репьём.
Он был голоден в любом психическом состоянии. «Шизотерики» говорили, что человек с такими признаками впервые пришёл на землю человеком, а прежде всё время был травоядным животным, но не лошадью, которая относилась к высокоорганизованным существам.
Чтобы не будить однокашника, Терехов тихо снял бушлат и сел, начал было стаскивать размокшие кирзачи. На обратном пути каньон и «реку времени» пришлось преодолевать вброд, ведя в поводу кобылицу. Строптивая, она не пошла в воду, хотя на мелких местах всего было по щиколотку и лишь у прижимов по колено. Терехов подумал, что она не желает покидать чертогов, оставлять своего жеребца, взял в повод и чуть ли не насильно перевёл через «границу тьмы и света», вымокнув до пояса. На другой стороне норовистая лошадь смирилась и неутомимым галопом повезла на стан — даже вылить воду не дала. Андрей не успел стащить и один сапог, как услышал насмешливый голос Репья:
— Ну что, словил кобылицу, Шаляпин?
— Словил, — не сразу отозвался Андрей и лишь потом обернулся.
Жора делал вид, будто пробудился от крепкого сна.
— Долго же ты её пас... И как она, под седлом? Не одичала, гуляя на воле?
Его не слишком прозрачный намёк он пропустил мимо ушей. Но уклониться от пристального, мрачноватого взора не удалось — рассматривал откровенно изучающе.
— Заморённая кобылица, — обронил Терехов и, не удержавшись, отщипнул хлебную корку. — С ипподрома, копытить снег не приучена... Что ты так смотришь? Я тебе денег должен?
Кусок застрял в пересохшем горле, и он напился, припав к носику чайника.
— У самого-то похмелья нет? — уже впрямую спросил Жора, кивая на чайник.
Терехов впрямую и ответил:
— Ты же знаешь, я не болею.
— И это плохо, Шаляпин, — посожалел Репей. — Лучше бы ты страдал... Тебе Палёнка совсем не понравилась?
— Я «палёнку» не пью, — выразительно ответил Андрей. — Предпочитаю фирменные напитки.
— Ну ещё бы! Только Палёна, это не водка — цветок. У нас так зовут анютины глазки.
Терехов натянуто засмеялся.
— Как на клумбе живёшь, Репей! Вокруг ландыши, маргаритки...
И нарвался на рычание зверя.
— Не разевай рот, Шаляпин! Это моя клумба! — и пнул мокрый, грязный сапог Терехова. — И нечего тут топтаться!
Потом поднял и зашвырнул в угол портупею с кобурой, и, не найдя, чем ещё выразить своё негодование, вытащил фляжку из внутреннего кармана куртки и сделал большой глоток. Судя по тому, как его скрутило, это был спирт. Но не стал запивать водой, перетерпел ожог, отдышался и словно привёл себя в чувство — вдруг протянул фляжку.
— Извини, — сказал сдавленно, и оттого вроде бы примиряюще. — Нервы сдают... Выпей со мной.
Терехов выбросил его ботинки из кресла, сел и лишь после того глотнул спирта, показалось — вода. Репьёв ревниво и обиженно глянул на свою обувь, но тут же и забыл о ней.
— Кто зеркало разбил? — спросил без интереса.
— Само разбилось.
— Так не бывает, зеркала сами не бьются.
— Тогда не знаю.
— Зато я знаю кто! — Жора резко сел, но озвучивать свою догадку не стал. — Да и чёрт с ним!
В это время, будто в доказательство, от фанеры отскочил кривой осколок зеркала и упал к рукам Репьёва, но эффекта не произвёл.
— Мы познакомились на выставке, — неожиданно признался он. — Ланда приехала в Адлер рисовать море. Тогда её ещё звали Алефтиной. Это я назвал её Ландой — от ландыша. Заметил, какой от неё исходит естественный запах?
— Понюхал, — выразительно произнёс Андрей.
Репей на язвительность не обратил внимания.
— Это была самая красивая женщина на всём побережье! А ещё и самая талантливая — редкое сочетание! Но, как и бывает, нищая. Кто-то ей сказал, что можно не только окупить поездку, но заработать на целый год. Торговать картинами на Арбате уже стало не модно. Вот она и устроила пляжную выставку, с распродажей... Глупая, в общем, затея. Люди приезжают отдыхать, им не до живописи. Лучше, что попроще — шашлычок под коньячок. Ходят, смотрят, но в основном на художницу. Тогда я и купил первую картину, наугад, сам не знаю зачем. И посоветовал на порядок поднять цены. Оказывается, она уже несколько дней не ела, хотя там каждый второй приглашал её в кафе... Со мной пошла. Я не говорил, кто, откуда, соврал, что из Москвы, бизнесмен. В девяностых знаешь, как к воякам относились...
На следующий день она продала сразу три картины! Все по новым ценам! И сама пригласила меня в кафе отпраздновать событие. Там уже ждали покупатели. Пришлось отмахиваться от троих. Милиция, комендатура... Но всё обошлось.
На следующий день раскупили почти все полотна! Она поверила, что за мной ходит удача. Я приношу ей счастье! Ну, не совсем так, однако она в один день заработала на год.
Договорились встретиться в другом ресторане. Когда пришёл, она уже была там с какими-то армянами. Как выяснилось, «оптовые покупатели». Рукой мне махнула, а они и встали, как по команде. Короче, весь кабак разнёс, уложил пятерых. Но прибежал шестой и засадил мне из «тэтэшника»...
Жора вдруг замолчал, достал из угла свои ботинки, поискал глазами место и поставил на газовую плитку. И добавил с застарелой злостью:
— В живот, паскуда... За таких женщин сражаются, Шаляпин. И я её добыл в бою.
