— Да кто спорит? — пожал плечами Терехов. — Ты лучше скажи, отчего она ослепла?
Репьёв сделал стойку.
— Ослепла? С чего ты взял?
— Сама сказала, что не видит белого света.
— И обвиняла меня?
— Она обвиняла шамана Мешкова. Будто в темноте держал.
Однокашник печально усмехнулся, заговорил, подбирая слова:
— Это легенда, понимаешь? Мешков, конечно, сука, но и он ей навредить не мог. На самом деле она всё видит. Я проверял... К специалистам возил, показывал. Придумала причину и поверила. Вернее, ей внушили.
— Она прозревает только ночью, — Терехов вспомнил картины, — как сова... А днём слепнет. И от яркого света слепнет, даже от свечи.
— Со зрением у неё всё в порядке, — встряхиваясь, убеждённо заявил Жора. — Прошла все самые современные исследования. Другое дело — убедила себя! Психосоматическое расстройство. Пока эту шаманку не откопали, всё здесь вообще было спокойно! После госпиталя мы полгода прожили счастливо! Стрелять научил, ездить верхом... Она горы рисовала, всяких животных. Никто с ума не сходил. А весной засобиралась на море, как перелётная птица. Разве можно одну отпустить, если там богатые мужики, как вороны?
Я сунулся к начальству, хотел перевестись в Краснодарский край. Мне отлуп: мол, надо заслужить перевод на юг. Твоё ранение — бытовуха, так что ещё лет пять тебе лудиться на северных рубежах... Но я всё равно участок на побережье купил. Она мечтала всю жизнь рисовать море, горы ей быстро наскучили...
И тут — сам виноват, думал любыми путями оставить её на Алтае. Службу бросить не могу и её не могу, хоть стреляйся. И не знал, как оставить. Не знал, что зацепит! В общем, рассказал, что на Укок археологи едут, будут продолжать раскопки курганов. Ждут какой-то мировой сенсации. От фонаря сказал! Сам ничего не знал! Зацепило! Сначала согласилась остаться до лета, посмотреть. Знать бы — на выстрел не подпустил бы к кургану! Лучше бы в Карелию увёз, мне перевод предлагали в Калевальский погранотряд, начальником заставы. Короче, свозил на раскопки, и она — как заболела: «Хочу жить здесь, писать горы и работать с учёными». У неё так всегда и было — всё вдруг, настроение меняется быстро. Я тогда обрадовался, конечно, приказал кунг поставить, чтоб могла жить в человеческих условиях. Даже мольберт притащил! И сам ездил сюда каждую ночь...
Он замолчал, вспомнив что-то очень важное, осенившее его именно в эту минуту. Раньше Репей хорошо владел собой и умел скрывать чувства, однако сейчас был открыт, как простодушный ребёнок. Потом опомнился, засуетился, натянул берцы, взял сапожную щётку, но мысль пересилила — сел и замер.
— Вот что подумал... — как-то отстранённо произнёс он: — Ведь она предсказала, что в кургане лежит эта самая шаманка. Точно! Там же сначала мужика выкопали, с подростком — одни кости. Да ещё могила пограблена... А Ланда сказала: «В кургане лежит женщина»! Ночью проснулась, разбудила и говорит: «Видела восставшую из земли всадницу»! Я к её чудачествам относился уже с пониманием. Ночью часто вскакивала, хватала бумагу, что-то рисовала и бормотала при этом...
Утром и учёным сказала про всадницу! Те внимания не обратили, она же работала волонтёром на раскопках. Им запрещалось вмешиваться, давать советы учёным. Но к Ланде относились, как к моей жене. То есть уважительно, с погранцами старались дружить. Привезли какой-то прибор, прозвонили, обнаружили под ногами пустоту и стали копать глубже. Учёные ошалели, когда сруб нашли, а в нём колоду со льдом. Все тогда ходили ошалевшие и слегка напуганные. А Ланда рассказала, как они оттаивали лёд в гробу. Поливали кипятком из чайников и воду тряпками собирали...
Терехова отчего-то передёрнуло, словно от озноба: некогда лучший курсант и хладнокровный офицер стал чем-то напоминать замерзающего казахского туриста, особенно отстранённым, самоуглублённым взглядом и блеском в глазах.
Репьёв напился из чайника, перевёл дух.
— Тогда она и увидела глаза шаманки. Кипятка налила и склонилась, чтоб воду убрать... Говорит — глаза были живые.
— Погоди, — смысл сказанного доходил трудно. — Какие глаза? Лица же у неё не было. Голый череп! Я на снимках видел.
— Было лицо, и глаза были! — уверенно заявил Жора. — Подо льдом она лежала совершенно целая. Не только Ланда — наши солдаты видели. Ефрейтор Тимоха, а я ему верю. Как только лёд растаял, всё и разрушилось, размылось... Видимо, сотлевшие ткани ещё держались за счёт ледяной маски. На самом деле — это уже был прах. И никто даже на фото не снял! Потом стали говорить, мол, привиделось, мистика, лёд исказил. Это чтобы скрыть варварское размораживание. Мне потом один учёный рассказывал, что у них тоже между собой грызня. Сенсация, известность в научном мире!
Он опять приложился к чайнику и стало слышно, как в его пустом желудке булькает вода. Пил так, словно пожар заливал, потом отдышался, и взгляд его стал размытым, водянистым.
— Глаза были живые! — определённо заключил Жора. — Вот Ланда в них и посмотрела...
С этого момента всё началось. Сначала просто замолчала. И рисовала эти глаза. Я приехал вечером... Сидит одна в этом кунге, разделась и разглядывает себя в зеркало. Что не спрошу — молчит, глаза прячет... Было ощущение, что кто-то обидел. Я подумал: что-то учёные ей сказали, повздорила из-за глаз... Она же всюду лезла, приставала с советами, свои художественные видения рассказывала. Академики этого не любят, могли ответить резко, даже прогнать... Тем более, что раскопки вела женщина, всем тут распоряжалась.
Пошёл разбираться. Говорят, что никто не обижал, сама вдруг бросила чайник и убежала. Будто ей лицо шаманки привиделось... Я своих солдат допросил. Они тоже в один голос: было подо льдом лицо! Ланда потом много раз его рисовала. Сначала думал, что она автопортреты рисует...
Копия Ланды, понимаешь?! Ты видел же скульптурную реконструкцию?
Терехов ничего определённого сказать не мог, потому что и в голову не приходило сравнивать портретное сходство Ланды с ископаемой шаманкой. Тем паче, что видел её всегда в полумраке, с размытыми, затенёнными чертами, но что-то общее было, в частности, лёгкая скуластость, форма носа и губ. Да и мёртвый гипсовый образ, слепленный по черепу, сличать с живым человеком было как-то несуразно и трудно.
— С этого всё и началось, — повторил Репьёв. — Она молчала полтора месяца! С раскопок привёз на заставу, жила сначала в этом кунге. К себе не подпускала, и уже тогда в солнечные дни на улицу не выходила, задёргивала шторки. Потом в сумерках стала уезжать верхом в горы. Иногда до утра каталась, вернётся — конь в мыле...
Наконец, дождался от неё слова, заговорила. И знаешь, что заявила? Будто теперь она — дух плато Укок. Дескать, в неё вселился размороженный дух шаманки! И она даёт обет безбрачия! То есть мужчины теперь ей не нужны...
Если женщина так говорит, то ей не нужен всего один мужчина — тот, которому она это заявляет. Для других путь к сердцу открыт... А на заставе половина контрактников, все мужики. На раскопках был ефрейтор Тимоха, с которым её часто видели. Двухметровый красавец, недоученный студент с философского факультета. Будто позволяла этюдник носить, любезничала. Он Ланде и наколку сделал на плече, как у мумии. Когда я эту татушку увидел, на него подумал. Под автомат поставил, над ухом стрелял, лопатку дал могилу рыть... И закопал бы, но сам почуял: не тот он мужик, чтоб Ланду у меня увести. Достойный парень, не было у них ничего. Даже растерялся... Кто?!
