Шаман так и не пришёл, хотя на улице начало светать, причём день зарождался солнечный, чистый и почему-то вселял радость бытия, хотя Андрей валялся с порезанной и заштопанной шеей. В какой-то момент ноющая боль затушевалась или отступила, потому как он, скорее всего, задремал, ибо не засёк восхода, и очнулся, когда солнце било в окошко.
Первая мысль, возникшая в стерильном со сна мозгу, была не о вчерашнем происшествии, не о ране, а о том, что слепая художница сейчас затворилась в подземных чертогах, дабы переждать день, что солнце для неё смертельно. Повисла в каменном мешке, как летучая мышь, и замерла. Возможно, всё это было навеяно рисунками совы, разбросанными по кровати, — именно так он чаще всего мысленно называл Ланду.
В десятом часу Терехов вспомнил всё и понял, что и Лагута не придёт, потому что за бортом кунга установилась странная, звенящая тишина, исключающая присутствие людей. В ушах шаманским бубном стучала кровь, и сейчас это было единственным звуком на всём плато Укок. Этот стук отдавался в ране и в сердце, как некий болевой метроном, словно повторяя одну и ту же фразу: я жив, я жив...
Терехов встал с ложа, осторожно повертел шеей: шов чувствовался, стянутая кожа не позволяла делать резких движений и отзывалась жжением, однако не слышалось привычного хруста позвоночника, будто его смазали, как смазывают скрипучие дверные петли.
Стан беспокойных соседей был виден из окна, однако там торчал лишь покосившийся остов сгоревшей палатки с длинной кривой печной трубой, похожей на рекламу пожарной охраны. Ещё оставалась маленькая кучка дров возле дымящегося кострища и забытый раскладной походный стол, за которым кобыла щипала траву.
Шаманская команда покинула Укок по-английски, оставив Терехова в лёгком недоумении: неужто последние события повлияли так, что Мешков отказался от мысли заполучить картину? Может, наступило разочарование — прихватило сердце, развалился полигамный брак? Или наступило прозрение, когда выяснилось, что в этой семье никто единственного мужа не любит?
Терехов напился воды и вышел из кунга, с удовольствием подставившись солнцу. Стоял и думал о своих ощущениях: вчера чуть горло не перехватили, а сегодня переполняет бесконечное чувство радости жизни, словно и не было ночного кошмара. И нет в душе ни обиды, ни злости, ни тревоги и прочих неприятностей, которые могли бы поколебать это жизнелюбие.
Хотелось продлить до бесконечности такое состояние блаженства, но взгляд случайно упал на землю, где что-то блестело ярче солнца. Подумал, что осколок зеркала, но сделал несколько шагов и увидел в примятой траве широкий кухонный нож, которым обычно шинкуют капусту. И лишь потом обнаружил повсюду красные пятна и брызги: они покрывали почти всю площадку перед кунгом и тянулись дорожкой по лестнице. Было удивительно, что вчера он и не почуял, как хлещет кровь, и раны сначала не ощутил, пытаясь усмирить Даруту. Первый раз шатнуло, когда стал подниматься в кунг, и сейчас нет ни слабости, ни вялости; напротив, ощущение свободы и энергии во всём теле.
И сколько же тогда в человеке лишней крови?!
С этой удивлённой мыслью он поднял нож, попробовал пальцем остроту — бритва! Голова бы, конечно, не слетела, как кочан, но не помешай торец двери — и Лагуте было бы уже бесполезно штопать дыру.
Ощутимая и осязаемая близость смерти ничуть не омрачила Терехова, но в следующий момент он услышал далёкий рокот дизеля и даже вздрогнул, словно застигнутый врасплох неким вторгающимся в его беззаботные мысли миром. Он почему-то напрочь забыл, что сам подал сигнал Репьёву, и вот теперь, спустя почти сутки, Жора соизволил явиться, когда уже помощь его не требуется.
«Урал» медленно выполз на пригорок и уверенно направился к кунгу. Терехову отчего-то захотелось скрыть следы вчерашних событий, но убрать кровь с земли и травы было невозможно, тем паче скрыть рану на видном месте. Поэтому он спрятал только нож, засунув его в выдвигающийся блок электростанции.
Мешки под глазами Репьёва набухли от переполнявшей их бессонницы, служебных хлопот и невыплаканных мужских чувств. Было ощущение, что он уже всё знает или, будучи хладнокровным воином, не реагирует на мелкие «боевые царапины»: не отрезали же голову — ходит, дышит, смотрит...
— У тебя есть что пожрать, Шаляпин? — вместо приветствия спросил он. — Кишки сводит...
Терехов открыл рот и понял, что голос пропал окончательно. Жора наконец-то глянул осоловевшими глазами на заклеенную салфетками шею и понимающе пробурчал:
— Голоса нет... Ничего, слушать можешь. Но сначала дай чего-нибудь. Мне же после ранения кишки вырезали, всё время жрать охота... Ты совсем бессловесный? Шёпотом можешь?
— Шёпотом могу.
Андрей пошёл в кунг. Репей не отставал. Состояние духа у него было на сей раз приподнятое, даже бравурное, и мучил только голод. В кунге он повалился в кресло, расшнуровал берцы и, стащив их, вытянул ноги. Сразу же запахло солдатской обувью, точнее немытыми ногами, чего терпеть не могла Палёна. Терехов выкатил из рваной коробки три замасленные банки консервов, вскрыл ножом — все с мясом! — и включил конфорку плиты. Голубой венчик посиял несколько секунд, начал истончаться и погас, как только оказался под сковородой. Про газ, как и про воду, Репьёв забыл.
Меланхолично последив за угасанием благ цивилизации и как-то весело дёрнув плечами, он заявил:
— Где я тебе газу возьму? У себя в Газпроме проси. Вон твои коллеги собрались газопровод через плато тянуть. Машины каждый день шастают... Ладно, так съем!
Это можно было считать юмором и проявлением высоко приподнятого духа. Репьёв поставил сковороду на колени, взял ложку и стал жадно есть холодную, с желтоватым застывшим жиром тушёнку. Даже фуражку забыл снять, и она ходила ходуном от мощной работы челюстей. Зубы у него были белые, крепкие и крушили подсохший хлеб, как жернова, перемалывая его с мясом.
— А ты что стоишь? — спросил с набитым ртом. — Ешь давай... Или не можешь?
От вида чужого аппетита появился и свой. Терехов тоже взял ложку, но глотать было ещё больновато.
— Наряд задержал эту парочку, — вдруг сообщил Репьёв скучным голосом. — Пытались уйти в Монголию... В колючке запутались, сигналка сработала.
Андрей понял, о ком идёт речь.
— Это я виноват, — шёпотом признался он и замолк.
Если бы понёс ересь про свои «мыслеформы», однокашник подумал бы, что Терехов спятил.
— Они тоже на тебя все валят, — подтвердил опасения Репей. — Будто жили и не замечали друг друга... Тем более этой... как её? Шаман надавал имён! Не имена — собачьи клички. Ведь ещё заставил паспорта сменить! Ну как её?
— Макута, — шепнул Терехов.
— Этой Макуте мужики вообще не нужны. Она сама мужик, ей бабу подавай. В детстве, говорит, порнухи насмотрелась... Мешков-то сам себе жён не выбирал. Ему старшая подыскивала. Как её?
— Дарута...
— Вот эта самая Дарута и подыскала себе мужа! Змеиный клубок, честное слово! А тут Макута втрескалась в мужика, первый раз! Но каков хохол-то этот? У шамана жену увёл! Младшую, любимую... Кстати, тоже на тебя валит. Мол, ты надоумил, внушил... Всё равно герой!
